— Алек, прошу, прекрати быть невыносимым! Он мгновенно стал серьезным:

— Зато ты не была угнетена, расстроена и не ушла в себя! И даже поела немного!

Джинни замерла, глядя на почти пустую тарелку. Алек прав. Ей так хотелось убить его, что она забыла об отце, о бесконечной боли настоящего, тщательно скрываемой ревности к Лоре и съела ужин. Оказывается, она была голодна!

Джинни взглянула на Алека. Его глаза не сверкали, как обычно, веселым лукавством.

— Нет, Джинни. Не оглядывайся назад. Смотри вперед. Иного выбора нет.

— Не хочу. Все это безнадежно.

— Мне не очень-то нравится считаться одной из безнадежностей. Нет, не спорь, лучше выслушай меня. Я здесь, чтобы спасти тебя, Джинни. Мы были вместе в постели, не один раз, и ты оценила мои усилия в этом направлении.

Немного подумав, Алек нахмурился:

— Собственно говоря, мое тело отчаянно сигналит мне, что пора возобновить столь приятную близость. Я бы задрал тебе юбки прямо здесь, на обеденном столе, но… а вот и Мозес с кофе. Как всегда, совершенно не вовремя.

Джинни не сказала ни слова, хотя заметила, как дворецкий вопросительно взглянул на Алека, а тот подтвердил распоряжение кивком. Безнадежно, совершенно безнадежно, даже в собственном доме. По крайней мере хоть его отец оставил ей.

— У тебя вид женщины, снова предавшейся тяжелым воспоминаниям. Немного бренди? Нет? Но я настаиваю. Ты сейчас нуждаешься в подкреплении. Оно согреет тебе внутренности.

Так и вышло. Джинни сделала первый глоток: огненная жидкость прожгла дорожку до самого желудка, так что девушка судорожно закашлялась. Алек спокойно пил кофе, разглядывая портрет отца Джеймса Пакстона на стене над буфетом. Почтенный предок был изображен в парике и пышном камзоле из тяжелой фиолетовой парчи с широкими, украшенными галуном рукавами. Величественный индивидуум со взглядом таким же холодным, как Северное море.

Джинни постепенно пришла в себя и даже смогла допить бренди. Она почувствовала тепло и приятную расслабленность. Будущее начинало казаться куда менее безнадежным.

— Как уже было сказано, — продолжал Алек, подлив немного кофе с бренди в ее чашку веджвудского фарфора, — я хочу, чтобы ты смотрела на меня как на своего рыцаря-спасителя. Меня можно считать храбрым воином, а вас, моя дорогая мисс Юджиния, — рассматривать как нечто вроде Святого Грааля[6]. Как тебе нравится такое определение?

— Ты несешь совершенную чушь, — сказала Джинни, но почему-то не рассердилась. Кофе оказался великолепным и так согрел ее, что по телу пробегала приятная дрожь.

— Так вот что мы сделаем, дорогая леди. Вы выйдете за меня замуж в пятницу.

Джинни резко вскинула голову и уставилась на Алека.

— Ты просто безумен, совершенно безумен. Ты не любишь меня. Хочешь только заполучить верфь и «Пегаса». Почему?

— Потому, что хочу заниматься с тобой любовью следующие сорок лет, каждую ночь, каждое утро, возможно, после завтрака, и перед чаем, и…

— Это просто нелепо.

— По-моему, вы повторяетесь, дорогая Юджиния. Ну а теперь помолчи. Как я уже сказал, ты выйдешь за меня в пятницу. Так мы сохраним верфь. А потом назначим день гонок.

— Я думала, ты забыл об этом. Я забыла. Зачем? Теперь для пари нет оснований. Ты получил все.

— Я не такой глупец, каким ты меня, по-видимому, считаешь, Джинни. Ты не желаешь иметь со мной ничего общего… по крайней мере, не считаешь подходящим для себя мужем.

— Я вообще не считаю ни одного мужчину подходящим мужем для себя! Все вы — напыщенные ослы, несправедливые, и злобные, и неблагодарные, и…

— Весьма исчерпывающая характеристика. И, хорошо понимая твои чувства, я решил сделать тебе деловое предложение. Если выигрываешь гонку, я предоставлю тебя самой себе. Передам право владения верфью. Можешь управлять ею, как пожелаешь, хотя, поверь, разорение неминуемо, это так же точно, как то, что мы тут сидим. Для меня действительно все это не имеет ни малейшего значения. Я куплю «Пегас», чтобы у тебя были деньги. Но ни я, ни моя дочь не собираемся обременять тебя своим присутствием после того, как мы вернемся из Нассау.

— Звучит великолепно. Но что, если по какой-то ужасной случайности я проиграю?

— Тогда, Джинни, все будет так, как захочу я.

— А именно?

— Ты начнешь вести себя как подобает жене, управлять домом и никогда больше не наденешь мужской костюм. И, если Бог даст, родишь детей. Не станешь вмешиваться в мои дела. И не вздумаешь появляться на верфи.

— Значит, хочешь, чтобы я умерла?

Эти несколько произнесенных шепотом слов заставили Алека замереть и почувствовать, как внутренности свело чем-то вроде угрызений совести, но он тем не менее неумолимо продолжал:

— Наоборот. Невзирая на свои безумные фантазии, ты по-прежнему остаешься женщиной. Бог видит, ты убедила меня в этом прошлой ночью. Мне хотелось бы верить, что подобные условия могут только послужить твоему счастью.

Растерянный взгляд Джинни снова болью отозвался в сердце. Девушка медленно поднялась.

— У тебя есть еще вопросы? Хотела бы изменить что-то или поправить?

Джинни покачала головой:

— Мы поженимся до гонок, но ты сказал, что уедешь, если я выиграю. Мы по-прежнему останемся мужем и женой. Я беспокоюсь не о себе, но ты не думаешь, что можешь решить жениться снова?

— Нет.

Бренди по-прежнему согревало желудок, но слезы жгли веки, а виски ныли, и так хотелось плакать… И не только по отцу, но и…

Джинни покачала головой:

— Спокойной ночи, барон.

— Так каков же будет твой ответ, Джинни?

Девушка опустила глаза:

— Я скажу тебе утром. Хорошо?

— Да, только не позже завтрашнего утра.

Джинни медленно вышла из столовой, тщательно прикрыв за собой дверь. Жизнь с каждой минутой становилась все более странной. Месяц назад все шло как надо. Но сейчас… что за проклятая неразбериха!

Джинни просыпалась медленно, остро сознавая, что жива, восхитительно жива, от головы до кончиков пальцев на ногах, что тело трепещет и покалывает, а между бедрами пульсирует томительно-сладостная боль. Теплые широкие ладони укрывали ее надежным щитом. Ночная сорочка поднята до талии, все пуговки на вороте расстегнуты. Его губы легко ласкают ее сосок.

— Алек, что ты… ах да… Алек?

— Тс-с, Джинни. Я здесь только затем, чтобы убедить тебя. Тебе нравится это?

Твердые губы вновь сомкнулись на соске, и Джинни, мгновенно изогнувшись, тихо застонала. Рука скользнула под сорочку и легла на живот, пальцы почти касались треугольника курчавых волос.