Камера замерла. Все замолчали, пятьдесят пар глаз внимательно рассматривали Севу. Изучали. Он молчал тоже. Вдруг вспомнились рассказы товарищей отца, вернувшихся после смерти Сталина из лагерей. Сева, тогда десятилетний пацан, просиживал вместе со взрослыми ночи напролет, и отец никогда не отправлял его спать. Из их историй Сева почерпнул кое-какие познания о тюремных порядках. Запомнилось, что в камере не принято протягивать и пожимать руки. Приветствовать сокамерников обычным «Здравствуйте!» или «Добрый день!» тоже не рекомендуется.

– Мир этому дому, – сказал Сева, ни к кому в отдельности не обращаясь.

– Пройди туда, там главный, – несколько зэков кивнули в сторону окна.

По тюремному этикету теперь надо было подсесть к смотрящему за камерой, то есть главному, все о себе рассказать: кто, что, по какой статье.

– Хотят коммерческое посредничество предъявить, – сказал Сева.

– Ты же еврей. Нормальная статья, еврейская. Ну, ты нормально держишься. Водки выпьешь?

– Нальете – выпью.

– Нальем, конечно.

Показали Севе его место, уважаемое место, у окна, рядом со смотрящим. Что значит «нормально держаться», Сева узнал довольно быстро – адекватно, не проявляя страха и эмоций. Он потом не один раз сам наблюдал: входит в камеру новый заключенный, проходит три минуты – и его начинают бить смертным боем.

– За что? – спрашивал Сева.

– По тому, как держится человек первые несколько минут, понятно, тварь он или не очень. Тварь видно сразу. Еще месяц посидишь, вопросы задавать не будешь.

Месяц прошел, и Сева уже не задавал вопросы. Он понимал, кого будут бить, а кого нет.

В камеру ввели нового заключенного. Он затравленно огляделся и крепко прижал к груди мешочек со своим скарбом, чтобы его у него не отняли.

– Видишь? Ясно же, что у него там хавка. Сейчас мы его отпиздим. Все отнимем. Сами это съедим, а он будет смотреть, даже понюхать не дадим. Вошел бы как человек, тогда бы все по-другому могло быть… – учил Севу сосед по нарам.

Вошедшего избили, отобрали у него мешочек и действительно нашли там харч. Сева в избиении участия, разумеется, не принимал, но, когда его позвали к трапезе из отнятых запасов, с удовольствием спустился с нар и сел вместе с сокамерниками за стол.

– Все боятся. И ты боялся, все это прекрасно знали, но важно, как ты с этим страхом справляешься. Вот когда ведут человека на расстрел, ясно же, чем это кончится, – тебя расстреляют. Но одни начинают ползать на коленях и лизать сапоги охранника – это не помогает, кстати, – а другие идут с выражением: ну что же, не повезло, значит, не повезло. Так что по-разному можно держаться в любой ситуации.

В Ортачала царили свои законы, отличные от порядков в других советских тюрьмах, особенно расположенных на территории России. В камере курили, в том числе и анашу, пили водку, кололись. В грузинской тюрьме все покупалось у охранников. Не надо было иметь на руках даже деньги, зэк давал охраннику адрес в городе, тот шел по адресу и получал еду, выпивку и деньги и для зэка, и для себя.

В Севиной камере сидели новички, по первой ходке, и там воров не было, но приблатненные, знакомые с ворами, были. Только смотрящий был блатной, настоящий преступник, в камеру новичков он попал просто потому, что это был его первый арест, до этого ему всегда удавалось выйти сухим из воды. У него была лавка скобяных товаров на Кутаисском рынке. Там он проворачивал всякие торговые преступления: продавал, обманывал, обсчитывал. Взяли его за ограбление: надев милицейскую форму, он пошел грабить других торговцев и погорел.

Пятьдесят человек теснились в помещении, рассчитанном максимум человек на двадцать. Грязь, вонь, сырость. Нужник находился непосредственно в камере, один на всех, и не был ничем отгорожен от остального пространства. Занавесочки и перегородки, воздвигаемые заключенными, регулярно уничтожались охраной, так что зэки все свои естественные надобности справляли на виду у всех остальных, под сальные шуточки и издевательства. Ритуалы, связанные с парашей, являлись важной частью жизни камеры. Когда человек вписывался в хату, первым делом надо было поинтересоваться, как осуществляется процедура дефекации, что позволено, а что нет. В то время, когда кто-то испражнялся, пищу принимать было нельзя. И наоборот, когда кто-то ел, нельзя было идти в туалет. Но, главное, после отправления нужды обязательно надо было мыть руки, за этим строго следила вся камера. Сева часто наблюдал, как какого-нибудь бедолагу, нарушившего туалетный кодекс, потом учили арестантскому этикету.

– За что бьют? – поинтересовался он у соседа по нарам, наблюдая, как несколько человек колотят парня, недавно попавшего в камеру.

– Он опять руки не помыл, говорит, забыл. После параши руки грязные, все, к чему они потом прикасаются, считается зафоршмаченным. А он взял чью-то вещь. Теперь придется ее выбросить, никто этим пользоваться не станет. Вот и учат его сейчас по-настоящему. Теперь не забудет.

Даже жалкая толщина арестантских матрасов имела причиной туалетную проблему. Чтобы отбить неприятный запах, когда кто-то из зэков испражнялся, соседи по камере выдергивали вату из матрасов и жгли ее. Но главной бедой были вши. С головными вшами боролись, брили всех арестантов налысо, но вот платяные вши оставались настоящей казнью египетской. Через короткое время Сева весь завшивел. Самое ужасное было в том, что гниды забирались под кожу и там жили. Сева расчесывал себя до крови, у него началась чесотка. Раны на ногах постепенно росли, в них видны были копошащиеся насекомые. Сева знал, что начальник тюрьмы периодически обходит камеры, и ждал его посещения, чтобы вручить ему жалобу.

4

Женя крутилась перед зеркалом, примеряя одно платье за другим. Сегодня был большой день. Елизавете Львовне исполнялось семьдесят пять лет. Мама после смерти папы не любила отмечать свой день рождения и уж тем более устраивать званые вечера. Обычно она ограничивалась обедом только для своих: Женя и Таня с их девочками, мужья и прочие посторонние на эти посиделки не допускались. Исключением была годовщина папиной смерти, куда Елизавета Львовна приглашала избранных родственников и их с Семеном близких друзей, вернее, их вдов; мужчины, как и папа, постепенно все умерли от инфарктов. Поскольку это было единственным большим семейным сбором в году, Лёля всю свою жизнь считала день смерти деда праздником и очень любила все приготовления к вечеру, вначале уборку квартиры, а потом длящуюся несколько дней готовку. По кухне, в клубах пара, в одном только фартуке, надетом прямо на комбинацию, от стола к плите и обратно передвигалась Елизавета Львовна с горящими щеками, обсыпанными мукой и хлебной крошкой, грозная и прекрасная, как Афина. Сева никогда на эти отмечания не ходил, Женину семью он не выносил, делать над собой усилия и соблюдать приличия не желал. Поначалу Женя обижалась на него за это смертельно, просила и даже требовала, чтобы он был вместе с ней и дочерью, угрожала, что больше никогда не пойдет с ним к Софе, но постепенно она поняла, что без Севы ей у мамы спокойнее и веселее, и угнетала ее иногда только необходимость каждый раз выдумывать объяснения его отсутствию.