Из кармана пиджака следователь достал изъятую у Севы записную книжку и принялся ее листать.

– Смотри, кого здесь только нет. Мирсаидов.

– Да, мы знакомы.

– Рустамов.

– И этого знаю, да.

– А это что за телефон? – Он протянул книжку Севе.

– Не знаю, дал мне человек шесть телефонов. Все его, наверное.

– А эти телефоны вообще не твоей рукой записаны. Это он писал?

– Наверное, он.

– Ты давал взятки им всем. Значит, что, как, где и кому – вот бумага, напиши. И успеваешь на вечерний рейс. Не успеешь сам – хотя ты, конечно, все успеешь, – мы тебе поможем.

– Спасибо, я справлюсь сам.

– Я не сомневаюсь. Короче, напиши – и будь свободен. Твои дела с художниками, эти копейки, мне не интересны.

– Не могу сказать, что хочу ареста, но, судя по всему, нет иного выхода. Я взяток не давал. Поэтому не могу на людей напраслину наговаривать. Вот если бы я давал, тогда другое дело, тогда с удовольствием сдал бы всех.

– Жаль. Но ты сам выбрал.

Автандил взял один из ордеров и сжег его в пепельнице.

– Ну что, прощаемся с тобой. Я домой, а ты в подвал.

Севу под конвоем отвели в КПЗ в подвальном этаже Управления внутренних дел Грузии. Камера была небольшая, с маленьким зарешеченным окошком над деревянной приступкой в дальнем конце помещения, которую использовали и как скамейку, и как кровать. Ни подушек, ни белья, разумеется. В туалет надо было проситься, нужника в камере не было. Когда Севу ввели в камеру и с лязгом закрыли железную дверь, ему навстречу с нар поднялся долговязый парень лет двадцати с небольшим.

– Привет, – поздоровался парень по-русски.

Сева насторожился. За три дня допросов он оброс густой черной щетиной, вид у него был восточный: смуглый, загоревший до черноты, большой орлиный нос, крупный рот да еще сванская шапочка на голове – подарок от Реваза перед отъездом. На русского он похож не был, а этот обращается к нему сразу по-русски, вместо того чтобы сказать: «Гамарджоба». Значит, он заранее знал, кого к нему в камеру приведут.

– Ни за что взяли, – развел он руками в ответ на настойчивые расспросы Арчила, так звали парня.

– Просто так не берут. Скажи. Я же свой, я же вор. Я тебе все подскажу, ты же первый раз, – настаивал Арчил.

– Конечно, мне твоя помощь очень нужна. Но в чем помочь, когда я вообще не понимаю, что происходит. Ничего вообще не делал.

– А обвинение какое?

– Хищения в особо крупных размерах.

– Слушай, дорогой, это же подрасстрельная статья. Тебе вышка светит. А ты говоришь, ни за что взяли.

– Подрасстрельная статья, подрасстрельная.

По Централу загулял ветер с севера.

Далеко-далёко мать ждет-печалится.

И не знает, что сынку полагается, – затянул Сева в ответ гнусавым голосом.

Арчил приставал с вопросами, врал что-то о себе, пытаясь произвести впечатление, но Сева уже точно понял, что перед ним осведомитель, работающий на ментов. Потом, уже в тюрьме, Севе на него указали – всем известная наседка. И Севе было приятно, что он его сам так быстро вычислил.

В КПЗ в здании Управления Сева провел две недели. Каждый день его водили на допросы. Палкера за все это время он ни разу не встретил и считал, что, как и сказал следователь, тот уже улетел в Москву. «Хоть это радость, – думал Сева, – больше он ничего не скажет». Первоначально Севу обвинили в хищениях в особо крупных размерах, статья 89, часть 3 – наказание вплоть до высшей меры, расстрела. Следствие считало, что Сева продает воздух. Автандил был уверен, что договоры все липовые и никаких картин нет.

– За взятки ты договаривался о договорах на покупку различными предприятиями в Узбекистане картин грузинских художников. Никто никаких художественных работ не выполнял, разумеется. Потом подписывался документ, удостоверяющий, что картины сгорели, сгнили, пропали, и ты, Савелий Матвеевич, получал деньги. Ну, может быть, делился с теми, кто тебе свои имена давал в договоры вставлять.

– Что значит – никакие работы не выполнялись? Да вы слетайте в Узбекистан, посмотрите, как там оформлены клубы, столовые и детские сады! Вы с художниками побеседуйте – они вам что, говорят, что ничего не делали?

– Ты не волнуйся, Савелий Матвеевич, наш человек уже вылетел в Узбекистан. Беседует там с людьми, которым ты взятки давал. Из твоей записной книжки.

– Я никому взяток не давал. Это во-первых. А во-вторых, он пусть поездит по колхозам и своими глазами посмотрит, убедится, как результаты моей работы позитивно влияют на сознание трудящихся и побуждают их еще лучше трудиться на благо нашей социалистической родины.

– То есть ты хочешь сказать, что работал во имя идеи, во имя нашего светлого будущего, так сказать?

– Конечно! Именно! Никаких законов я не нарушал.

Пошли очные ставки с художниками. Они сидели как в воду опущенные, понимая, что Севе тянуть срок в тюрьме, а им водку пить дома. Они юлили, отнекивались, бормотали что-то невнятное, но в результате все, включая Реваза, подтвердили, что давали Севе деньги, чтобы получить от него договоры. С их стороны это не считалось взяткой, потому что Сева не являлся официальным лицом. Реваз плакал на допросе, когда говорил, как Сева ему помогал. И что без помощи Жени, устроившей ему операцию в институте сердечно-сосудистой хирургии, он бы сейчас здесь не сидел.

Когда менты выяснили, что продавался не воздух, они начали понимать, что больших звезд не получат, подрасстрельное дело не получится. Но пятерку они Севе все равно впаяют – за частное предпринимательство.

3

Севу посадили в автозак вместе с еще несколькими заключенными и повезли в знаменитую тюрьму Ортачала.

Тюрьма – это серьезно. Человеку, попавшему туда в первый раз, – это как высадиться на чужую планету. Как вести себя в контакте с чужой цивилизацией? Потянулась нудная процедура приема арестованных. Сева старался держаться, но внутри у него все дрожало. Ворье, жулье, что там с ним сделают? Бить начнут, убить не убьют, но покалечить – почему не покалечить? Наконец оформление закончилось, и его отвели в СИЗО. Загремели замки и засовы, распахнулась дверь, шум и зловоние вырвались из камеры. Надзиратель крикнул что-то по-грузински, Севу завели в камеру, и дверь за его спиной захлопнулась. Перед ним была длинная, очень узкая полутемная камера. Ничего не было видно от дыма и испарений тел. С непривычки глаз различал лишь тени. Когда глаза привыкли к темноте, Сева огляделся. Справа от входа стояла параша, слева раковина. Вдоль всей камеры, справа и слева, тянулись двухэтажные железные нары, поверх них, под низким потолком, сквозь два маленьких зарешеченных окошка пробивался слабый свет. Посредине стоял стол, длинный-длинный, почти упиравшийся в противоположную от входной двери стену. Над столом было еще одно окно, побольше, чем бойницы под потолком.