обычаем, — говорит Конфуцию старый лохматый рыбак. — Подлинное же воспринято нами от Неба. Оно приходит само, и его нельзя изменить» («Чжуан-цзы», 31.1). Для человека, летящего по жизни на небесных вихрях, человеческие традиции и установления не более чем суета.

В комментарии к учению Лао-цзы, сохранившемся в трактате «Хань Фэй-цзы», читатель обнаруживает своеобразный симбиоз конфуцианского и даосского отношения к ритуалу. Безымянный автор текста согласен с тем, что «ритуал дает выход переживаниям» и что показные проявления благовоспитанности — поклоны, реверансы, светские любезности — в каком-то смысле передают внутренний настрой. Но далее в тексте утверждается, что по большому счету внутреннее наполнение гораздо важнее, чем внешнее обрамление. Простецы, продолжает автор, зачастую пренебрегают ритуальными приличиями, поскольку ценят других людей в основном за то, что от них можно получить в обмен на свое доброе отношение. Благородный муж, напротив, практикует ритуалы ради самих ритуалов, культивируя в себе высшую форму благопристойности, которая по-настоящему одухотворяет его. Лишь мудрому человеку по силам понять, что соблюдение приличий лишь для того, чтобы заслужить одобрение, никогда не принесет достаточного внутреннего удовлетворения. Истинно благородный муж «предпочитает [внутреннее] умонастроение и отбрасывает [внешнюю] видимость; ценя природное, отвергает украшения» («Хань Фэй-цзы», 20)[91]. Иначе говоря, встретив того, кто кажется неучтивым, неряшливым и неуклюжим, будьте настороже. Ведь он вполне может оказаться мудрецом!

Закон

В трактате «О музыке» отмечается, что древние государи «обращались к ритуалам для того, чтобы управлять человеческими устремлениями, а посредством музыки они обеспечивали гармонию между людьми». Следом, однако, в том же ряду упоминаются и «административные правила», предназначенные для унификации поведения и наказания за отклонение от установленных норм. В конфуцианских текстах мир иногда рассматривается словно сквозь розовые очки: согласно их установкам, добродетельное поведение можно гарантировать одними лишь ритуалами. Однако какими бы влиятельными ни были ритуалы и прочие социальные конвенции, далеко не все люди готовы по доброй воле сохранять учтивость и следовать приличиям. Когда этикет перестает действовать, а древние каноны не дают нужных советов, возникает спрос на регуляторы иного рода — а именно на закон с его требованиями и ограничениями. Подобно своду ритуалов, законодательство представляет собой специальный код, посредством которого преодолевается разрыв между сущим и должным (вспомним, как законы легистов — фа — задавали единый и универсальный стандарт, обязательный для всех). При этом китайские мыслители понимали, что законы работают не так, как традиции или обычаи. Они также осознавали, что нормы ритуала и требования закона неизбежно сталкиваются друг с другом.

Трение проявляет себя в том, что закон, санкционируемый высшей властью в лице государя или правительства, способен вступать в противоречие с властными установлениями и конвенциями, бытующими в семье. Причина этой коллизии очевидна: государственный интерес не всегда согласуется с клановым или родовым интересом. Кстати, динамическое напряжение между государством и семьей запечатлено в современном китайском языке, где слово, обозначающее государство, нацию или страну (го цзя), состоит из двух составляющих, сплавленных воедино, — это «государство плюс семья». Иначе говоря, в одних сферах повседневной жизни требования закона и ритуала могут совпадать (например, если мусорить на улице, то можно получить упрек от друга, штраф от полиции или же и то и другое вместе), но зато в других сферах они вступают в конфликт. Это противостояние описано в «Лунь юй»:

Е-гун сказал Кун-цзы:

— У нас есть прямой человек. Когда его отец украл барана, сын выступил свидетелем против отца.

Кун-цзы сказал:

— Прямые люди у нас отличаются от ваших. Отцы скрывают ошибки сыновей, а сыновья покрывают ошибки отцов, в этом и состоит прямота.

(«Лунь юй», 13.18)

Разные версии этого диалога встречаются и в других текстах. В одной из них сын просит у властей, чтобы ему позволили заменить осужденного отца и пойти на казнь вместо него — в итоге его милуют за честность и сыновнюю почтительность. Конфуций тем не менее порицает юношу, считая его искренность ложной: ведь он зарабатывает моральный капитал за отцовский счет («Люйши чуньцю», 11/4.3). В трактате же «Хань Фэй-цзы» прямодушного молодого человека вообще отправляют на плаху: хороший сын оказывается дурным подданным. Такой поворот — явное предупреждение о том, что конфуцианские ценности могут порой подрывать власть закона («Хань Фэй-цзы», 49). Наконец, еще один автор замечает, что проявить честность, дав показания против отца, — это не значит поступить благородно («Хуайнаньцзы», 13.11). Ведь даже если сыну кажется, что изобличение преступного отцовского умысла будет благом для общества, это не дает ему права доносить на родителя (в терминах ритуала это крайнее проявление сыновней непочтительности). Суть же истории в том, что личная преданность родственнику способна перевешивать приверженность общественной справедливости. Понятно, что подобный аргумент с легкостью можно использовать для оправдания коррупции и непотизма. Конфуцианцы, однако, считали, что высоконравственный человек естественным образом научится избегать этой ловушки.

Ритуал отличается от закона как диапазоном охвата, так и силой воздействия: законы предписано соблюдать всем, без каких бы то ни было субъективных толкований и изъятий, в то время как ритуальные нормы можно подстраивать под себя. За соблюдением закона следят специальные государственные служащие, которые имеют право назначать наказания, предусмотренные законом; что же касается ритуальных норм, то их, прежде чем применять, нужно выучить — они поддерживаются чужим примером и санкционируются разделяющим их сообществом. Законы разрешают — или, по крайней мере, пытаются разрешать — конфликты и противоречия напрямую; ритуалы же помогают обходить острые углы и выискивать компромиссы, устраивающие всех. Законы действуют на базе культуры, в которой признается важность вины; ритуальные нормы работают на основе стыда. По мнению Конфуция, добиваясь от людей подобающего поведения, гораздо полезнее воспитывать чувство стыда, чем навязывать ощущение вины: «Если руководить народом посредством законов и поддерживать порядок при помощи наказаний, народ будет стремиться уклоняться [от наказаний] и не будет испытывать стыда. Если же руководить народом посредством добродетели и поддерживать порядок при помощи ритуала, народ будет знать стыд, и он исправится» («Лунь юй», 2.3). Мэн-цзы тоже соглашается с тем, что стыд есть важный катализатор должного поведения в социуме: «Людям нельзя не иметь стыда. Будь у них стыд за отсутствие стыда — стыда бы не было» («Мэн-цзы», 13.6).

Согласно Конфуцию, ритуальные нормы более действенны, чем принуждение посредством неизменных законов, правил и предписаний. Внушая потенциальным преступникам мысль о том, что за вред, наносимый другому человеку, им отрубят руки и поставят клеймо на лбу, можно сформировать лишь отрицательную мотивацию, побуждающую воздерживаться от преступления. Намного эффективнее взращивать в людях внутренне чувство уважения к другим. Это позволяет переубедить возможного правонарушителя,