При этом дело не сводится только к насаждению чего-то похожего на солдатскую дисциплину. По ряду причин, среди которых и подспудное воздействие протестантства, налицо стремление добиться подлинного духовного пробуждения, воздействия на внутренний мир верующих, чтобы они возжелали очистить свою совесть от греха. И верующие поднимают головы и сбрасывают «старую кожу». Ассоциация кающихся грешников выводит на улицы вереницы верующих, одетых в рясы с капюшоном. Иезуиты, эти мастера педагогики, создают свои первые коллежи[102], где в дальнейшем будет формироваться и правительственная, и церковная элита. Печатаются в тысячах экземпляров книги духовного содержания не только в Париже, но и в дальних провинциальных городах. Театральные спектакли религиозного содержания, а также более суровые спектакли, такие как публичные казни гугенотов, которым предшествуют, если получится, их публичные покаяния, привлекают толпы зрителей и часто подкрепляют их римско-католическую веру, унаследованную от предков. Но в других случаях охваченная религиозным рвением толпа устраивает недостойные побоища или даже антипротестантские погромы (так было в Васси в 1562 г.), или избивает католиков (как в Ниме в 1567 г.[103] А там, где еще оставались группы еврейского населения, например, в Воклюзском регионе, их принуждали к самоизоляции, чтобы они не стали примером для верующих, и подвергали все более грубой дискриминации, к которой вела воспитательная деятельность католиков, видевших в израэлитах убийц Спасителя.

Итак, во Франции к 1560 году существуют две противостоящие друг другу Церкви: одной привержены гугеноты, другой — сторонники Папы Римского. К первой принадлежит меньшинство верующих, ко второй — большинство. Церкви ожесточенно борются между собой. Какого курса должно придерживаться государство в таких условиях? Будет ли оно поддерживать протестантов? Это было бы немыслимо, хотя некоторые представители правящей верхушки и даже сама Екатерина иногда допускали такую возможность. Или напротив, не должно ли государство встать на путь религиозной нетерпимости и жесткого ультракатолицизма? Или же использовать еще одну, последнюю возможность сыграть примирительную роль в конфликте двух религий? Такова альтернатива: быть ли ему жестким или мягким, ястребом или голубем, герцогом Гизом или канцлером Лопиталем. Этому вопросу суждено долго оставаться актуальным. Конфликт между католиками и гугенотами, кровопролитный или бескровный (в разные периоды по-разному) начался уже в 1520 году. Он обостряется к 1560 году и тянется в различных формах до XVIII века, а в дальнейшем его острота снижается, тональность смягчается.

Жесткая линия, линия грубого подавления проводилась задолго до 1560 года — при Франциске I, во второй половине его правления, и особенно при Генрихе И, продолжателем которого явился и Франциск II (хотя на деле этот королишка при своем недолгом правлении давал действовать в основном сторонникам Гиза — всемогущим экстремистам, собравшимся в его Высшем совете). Много позднее Людовик XIV возродит политику преследования гугенотов, ставшую весьма действенной во времена его личного правления (1661-1715 гг.). Короли — истребители гугенотов! При них протестантофобия все-таки смягчалась и сглаживалась их галликанизмом. И в самом деле, они были далеки от полной поддержки позиций Ватикана. Но, по правде говоря, для повешенного или сожженного на костре кальвиниста плохим утешением было бы сознавать, что он убит по воле галликанской Церкви, душой и телом преданной государю, а не тем духовенством, которое строго следовало предписаниям римской курии.

И наконец, находит воплощение иной подход, более мягкий, который сводится, конечно, не к «терпимости» (рано еще употреблять это слово), а скорее к «сосуществованию», впрочем, чрезвычайно бурному, которое временами перерастало в войны — и холодные, а иногда и горячие. А в некоторые благоприятные и, главное, более поздние моменты это сосуществование приводило к подлинному умиротворению: так было, например, в последние годы Старого порядка. Таким образом, стратегия сосуществования изобиловала многими вариантами. Если брать ее в целом, она выглядит прямым контрастом с периодами умышленных преследований гугенотов в духе крайностей Генриха II или Людовика XIV. Эта тактическая линия стала исподволь применяться, поначалу ощупью, Франциском I в начальные годы его правления вплоть до 1534 года, когда известное дело с «хулительными афишами» положило ей конец. Но уже 26 лет спустя эта тактика была официально и законодательно вызвана к жизни Екатериной Медичи, позднее — Генрихом III и, конечно, Генрихом IV, а также и Людовиком XIII (хотя и не без военных эпизодов). После некоторого «замораживания» правления Людовика XIV примирительные тенденции вновь возобладали в эпоху Людовика XV (отнюдь не без потрясений) и, конечно, во времена Людовика XVI. Небезынтересно отметить, что именно Екатерина Медичи, которая после смерти Франциска II держит в руках всю власть в государстве, как раз и являлась неизменным инициатором политики сосуществования религий. До этой итальянской дамы такая линия была лишь намечена, да и то неофициально, Франциском I, чтобы позднее, еще при жизни этого короля, быть преданной забвению.

Как же объяснить удивительную терпимость (конечно, весьма относительную), проявленную Екатериной Медичи к гугенотскому сообществу в те времена, когда в 1560 году, после смерти своего сына Франциска II, она завладела наконец всеми рычагами власти? А ведь как отлична ее позиция от той, которую занимал нетерпимый Генрих II! Конечно, нельзя в данном случае сводить все только к самой личности «правительницы королевства». В государственном аппарате многие[104]питают симпатии к идее реформирования духовенства, осуществляемого либо самой Церковью, либо извне. Эти люди поддерживают и подталкивают Екатерину, ставшую хозяйкой в королевстве, к примирению, как они себе его представляют. Их влияние в администрации королевства неоднократно склоняет чашу весов в пользу компромисса в результате переговоров. Для них этот компромисс более предпочтителен, чем костры инквизиции и виселицы, применяемые к еретикам.

При этом, однако, особая и, можно сказать, направляющая роль вдовы Генриха II остается неоспоримой. Будучи племянницей двух пап — Льва X и Климента VII, заставших при своей жизни лишь самые первые идейные потрясения, принесенные лютеранством, она с молодых лет оставалась восприимчивой к новым веяниям, пока это ее качество не было изменено или полностью уничтожено воздействием римских событий 1527 года. Ее дядя, папа Климент VII, сам мог служить примером такой открытости, как и все члены семейства Медичи, отнюдь не догматичные и, пожалуй, более открытые к восприятию светлого наследия античности, чем к усвоению обыденных наставлений католических церковников. Воспитанная в двух культурах — французской и итальянской, прожившая годы со своим супругом и его любовницей в своего рода «браке втроем», Екатерина умела с легкостью решать проблемы, возникавшие при подобном сожительстве. Присущее ей неприятие всего испанского мало располагало ее к поддержке того воинствующего ханжества, которое, при содействии Испании и под флагом инквизиции, уже нахлынуло на Италию и теперь — после некоторых своих успехов — ожидало возможности окончательно затопить и владения Валуа. Жена Генриха II, ставшая с 14 лет настоящей француженкой, восхищавшаяся своим свекром Франциском I, делается выразительницей тех требований к Риму, которые выдвигают галликанские националисты.