а я ему, конечно, была слабым партнером в спорах, и, обычно, лишь молча слушала его, а ему это было скучно, он приглашал к нам соседа Сергей Сергеевича, пенсионера, как и отец, но демократа по убеждениям. Сергей Сергеевич был убежденным демократом, в свое время ходил на митинги, принимал участие в демонстрациях. Он был даже у Белого дома, когда Ельцин залез на танк, и ручкался с самим Ростроповичем, тот даже дал ему подержать автомат. Но после шествий и митингов пришла суровая действительность и Сергей Сергеевич, он был профессором, преподавал исторический материализм и логику в институте, оказался на мели. Им так снизили заработную плату, что ее хватало только на оплату квартиры, которую он получил в свое время и простую пищу. Простую и здоровую. Мы себе могли позволить пищу несколько иную, но тоже здоровую. Отец любил его угощать, он у меня вообще хлебосольный, и любил с ним дискутировать по всем вопросам бытия и текущей жизни. А поскольку я вечерами на всякий случай сидела дома – Алька меня запугала своей дедукцией, то я вынуждена была присутствовать при этих разговорах и спорах. Поводом был любой кадр на экране телевизора. Появляется, например, там Чубайс и отец сразу начинает:

– Я бы этого рыжего, будь моя воля, четвертовал бы на лобном месте, как Петр Первый стрельцов. Чтобы видела вся Россия и страны СНГ тоже. То, что он и убогий Гайдар сделали с экономикой, уму непостижимо. Они нанесли стране ущерб гораздо больший, чем гитлеровское нашествие. Гораздо больший. Они, вкупе с Ельциным, по существу выполнили и даже перевыполнили гитлеровский план «Барбаросса».

– Ну вы хватили, Николай Иванович, – мягко возражает профессор. – Конечно, спорить тут трудно, вред причинен значительный, но больший чем фашистами… Нет, это вы чересчур. Тут я с вами согласиться не могу.

– А вы смотрите, профессор, смотрите. Большевикам, которых вы почему-то не любите, удалось в короткий срок перебросить почти всю экономику за Урал, и основные заводы были сохранены. Ведь эти заводы выпускали продукцию, которая стала превышать по объему немецкую. Мы уже к середине войны стали выпускать продукции больше чем немцы, на которых работала вся Европа.

– А за счет чего? За счет немыслимого напряжения человеческих ресурсов. И какие затраты. А уж про выпуск промышленной продукции для народа, я имею в виду простейшие предметы первой необходимости, почти и речи не было.

– Тогда не выпускалось – военное положение, но после войны все стало налаживаться, потому что база сохранилась. А сейчас все разрушено. До основания. Передали предприятия бандитам и ворюгам. Разве они способны что-то производить? Они привыкли воровать.

– Ну это вы преувеличиваете, Николай Иванович.

– Я преувеличиваю? Возьмите наш завод. Производил станки для всей России и Восточной Европы. Что мешало продолжить это делать? Так нет, новые хозяева все разрушили. Станки распродали. Ведь они их не сломали, они их распродали, и осталось только здание и корпуса, которые они теперь сдают в аренду, наживая довольно крупные суммы на этом. А всех рабочих и инженеров – на улицу.

– Я понимаю вашу боль. Но, наверное, нерентабельно было.

– При чем тут нерентабельность? Это либералы придумывают себе в оправдание. И некоторые со стороны воспринимают это благосклонно. Особенно наши журналюги. Но я-то знаю этот завод, я на нем работал. А мне кто-нибудь дает хоть слово сказать по тому же телевидению? Нет. Говорят только те, кто поет осанну демократии. И якобы передовым преобразованиям.

– Мне с вами, если говорить о конкретно вашем заводе, конечно, трудно спорить. Даже невозможно. Я это признаю, но в объеме всей страны вы неправы.

– Так вот, исходя из ваших же слов, следует логический вывод. В общем, все хорошо. Ну а вот в каждой отдельном случае, в каждом отдельном – катастрофа. Такова по-вашему логика преобразований.

Профессор с удовольствием прихлебывает пиво с красной рыбой. Покачивает седой головой и произносит:

– Логика здесь ни при чем. В этом случае выходят на первое место вопросы пропаганды новых идей. И, как обычно, в пропаганде, возможно всякое, возможны свои приемы.

– Ну да, в том числе не подпускать к эфиру противников. Вообще в одном вы правы, – вдруг говорит отец. – В этом Чубайсе я вижу судьбу России. Наверно в чем-то мы прогневили всевышнего, и он нам мстит.

– Вот этого я от вас не ожидал. Объясните.

– Пожалуйста. Вы присмотритесь к Чубайсу.

Чубайс в это время что-то там вещал на телевидении.

– Присмотрелся.

– Вам не кажется, что Чубайс похож на Гитлера?

У профессора, да и у меня тоже, глаза стали квадратными.

– А вы посмотрите, – не унимался отец. – Видите нос, губы, рот, овал лица. Ну точно как у фюрера.

–Да у фюрера рост другой, прическа другая, сложение совершенно другое, по крайней мере, по кадрам хроники, – не выдержала я.

– Это так, – соглашается отец. – Некоторые различия есть. Но главное – голова. Вы что же, хотите совершенную копию? Его бы тогда до лобного места не довели. Но ведь голова похожа.

Мы с профессором стали внимательно присма-триваться к голове Чубайса. А ведь на самом дела похожа.

– Ну что? Сказать нечего, – торжествует отец. – Согласитесь, да и только – вылитый Адольф-два.

В другой раз появляется на экране Гайдар. И отец тут же.

– Вот он, наш убогий. Наше чмо. Заведующий отделом научного коммунизма. Великий реформатор. Ну что ты скажешь про его реформы?

– Гайдар ввел рыночную экономику в стране. Ты возражаешь против этого. Но это уже свершившийся факт. Ввел или не ввел?

– Ввел, не спорю, но как он это сделал? Разве то, что он сделал, можно назвать реформой? Взять и в одну ночь отпустить цены. Это ты называешь реформой? Да это могла сделать дрессированное шимпанзе. Махнуть рукой – и все. И вся реформа.

– Он был поставлен в такие условия. В магазинах нет продуктов, в банках нет денег. В ЦБ нет валютных резервов.

– Это все вранье. Нам же не дают точной информации. А в девяностые много накопилось валютных резервов при так называемом свободном рынке? А дефолт – это что тебе, валютные резервы? Вот и тогда надо было поступать по умному, а не рубить по живому. Вот ты знаешь историю лучше меня. Что скажешь про реформы Столыпина? Может он, как Гайдар, выделил землю крестьянам, загрузил их в эшелоны и направил на новые места? Вот Гайдар так бы и поступил. А ведь он что? Ты же лучше меня знаешь.

– Конечно, Столыпин делал это в течение нескольких лет. Создал комитеты, банки стали выдавать тем, кто переезжал кредиты. Вопрос о переезде решала община. Не каждому разрешали.

– Вот что значит по уму. Вот что значит государственный человек, а не шпана, строящая из себя экономистов. Отношение Гайдара к народу и государству в одной только о фразе: «Я взял на себя роль камикадзе». Нет, ты вдумайся профессор. Ты только вдумайся.

– Ну что тут скажешь? Действительно, риск огромный.

– Ты не юли, ты не юли. Камикадзе не просто рисковал, он шел на смерть, шел сознательно. Но шел один. Он и самолет – и все. А тут в качестве самолета весь русский народ и все государство. Нет, ты чувствуешь, а? Он за одну ночь ввергнул в хаос экономику великой страны, бросил в нищету сотни миллионов людей. Сам, между прочим, при этом ничем не рискуя. Ты видел, какая