Номер 145 — марокканец, вся семья у него осталась на родине. Номер 112 — мать троих детей, от нее я должен скрывать, что она одна выжила после аварии. Номер 119 — пожилая дама с безмятежным лицом, она обречена, дети ее укатили на зимний курорт, попросив врача обеспечить «комфортную терапию», как здесь называют эвтаназию. Глядя, как по трубочке из капельницы течет розоватая жидкость, которая потихоньку отравляет ее, я рассказываю о ее юности в ателье Пикмара в Мюлузе, напоминаю, как она работала с тканями, вышивая на них узоры, говорю о великом счастье быть матерью, бабушкой, а скоро уж и прабабушкой… А потом отвлекаюсь от нее самой и переключаюсь на Шарля-Альбера, ее мужа, который утонул в море. Или на Карин.

Изо дня в день я мало-помалу открываю душу этим призрачным собеседникам. Рассказываю им о смерти жены, о том счастье, что было мне послано взамен, о том, как я чуть не потерял рассудок; в общем, посвящаю их в свою историю. Бакалейщика Абделя номер 145 избили скинхеды. Благотворительная организация позаботилась о нем, оплатила лечение в этой престижной клинике, где нередко оперируют звезд тайком от журнала «Вуаси». Я не стану восхвалять благородную помощь со стороны и защищать французов, объясняя, что не все они расисты, как мне советует Брюно Питун в своей подсказке; нет, мы с ним отправимся в шоколадный город, погуляем вдоль канала Наполеона, и я опишу ему появление Карин в трусиках и лифчике над крышами ее миниатюрного отеля. Глядя на неподвижное лицо Абделя, я вдруг понимаю, что до сих пор влюблен. Именно на его месте раньше лежала Доминик. После каждой фразы я замолкаю со страхом и надеждой, вдруг удастся почувствовать себя виноватым, вдруг сами стены, где я месяцами держал ее за руку, взбунтуются, возмутятся от этакого кощунства. Но ничего не происходит. То ли палату так хорошо дезинфицируют после смерти пациента, что здесь больше нечего делать ее душе. То ли она вновь толкает меня к Карин. И к Ришару.

Возвращаясь на авеню Жюно, сознательно обхожу стороной улицу Лепик, чтобы не смотреть в окна студии. Поднимаюсь по мягким изгибам Коленкур и всякий раз чуть задерживаю дыхание перед автобусной остановкой. «Жук» с ключом в замке все еще здесь. Брошенный хозяином, он не прельщает ни воров, ни дорожные службы. С каждым прошедшим днем у него появляются лишь новые штрафные талоны под дворниками. Он меня ждет.

Мне совсем не хочется возвращаться к прежней жизни. Достаточно того «оздоровительного курса», что я прохожу в больнице; пятый этаж, где звучат мои послеобеденные монологи — идеальная сцена для воссоздания реальной жизни, хотя мой зритель ни на что не реагирует. Я стараюсь уверить себя, что чувство дискомфорта, которое я испытываю, связано исключительно с усами, растущими под накладкой. Это неприятно, но во время разговора — вполне терпимо. И еще хочется верить, что когда я перехожу от кровати к кровати и все рассказываю вполголоса о моей двойной жизни, пусть краткой и нелепой, я тем самым поддерживаю хоть какую-то связь с Карин. Конечно, эта временная работа в качестве аниматора свалилась на меня не случайно. Не решаясь взяться за перо, я произношу вслух свою историю и получаю возможность взглянуть на нее со стороны, осмыслить по-новому, я ищу в словах Карин причины ее поведения. При появлении медсестер или интернов я умолкаю. Все чаще и чаще они извиняются, понимая, что помешали. Брюно лечит темпераментной болтовней, я же доверил этим людям свои тайны, они будто стали моими сообщниками в неком странном и опасном деле. Почему-то всем окружающим от этого не по себе, можно подумать, я могу пробудить в подсознании пациентов какие-то оккультные силы во вред рассеянным медсестрам и торопливым врачам. Наверное, обстановка стала напряженной, но и заботиться о больных стали лучше.

Около шести вечера я расстаюсь со своими слушателями и по дороге к машине, а потом слушая в пробках новости, ощущаю такую же раздвоенность, как раньше, когда существовал в двух лицах. Значит, иногда проблемы с «эго» решаются обычным стремлением помочь другим. Бывает, делаю небольшой крюк и объезжаю кварталы тех, которых я вслед за Брюно отказываюсь называть «коматозниками» или «пятыми» — (в Анри-Фор пациентов тактично обозначают номером этажа), а именую только «своими слушателями». Я представляю их здесь, в реальной жизни, которой они лишены, пытаюсь вернуть им привычную обстановку, захожу в магазины рядом с их домами и все вглядываюсь в лица продавцов и кассиров: вдруг им почудятся во мне знакомые черты, вдруг они хоть на секунду встревожатся.

* * *

У Брюно Питуна прорезался наконец голос. Его возвращение на пятый этаж было встречено заметным облегчением и жаркими объятиями в пику мне.

— Ну и ну, Соланж, каша ты манная, что это за цвет? Глазам не верю: десять дней меня не было, а ты глянь, как порыжела! Вот оно, мое влияние!

В ответ старшая сестра что-то зашептала ему на ухо, поглядывая в мою сторону. Он перестал ухмыляться, забрал у меня карточки и сказал мне «спасибо» укоризненным тоном. В то самое утро из комы вышел Абдель. Полицейским, которые пришли к нему за описанием скинхедов, он сумел рассказать лишь о девушке в лифчике, которая ела шоколадный город.

На следующий день температура у меня подскочила до сорока. Это явно был один из больничных вирусов, что гуляют по вентиляционным трубам. Врач «скорой помощи» спросил у меня, где я провел февральский отпуск. Мой ответ его встревожил. Выписав лекарств на три страницы против нозокомиальной инфекции, он посоветовал на будущее отдыхать в каких-нибудь экзотических странах: там если и подцепишь какую дрянь, так хоть фотографий нащелкаешь.

Неделю провалялся в кровати, с опозданием перечитал кучу книг. Кот от меня не отходил. Я прослушал на дисках все концерты Парижского оркестра с участием Доминик и сорок пять опер, которыми дирижировал Дэвид. Я сказался заразным и ни с кем не виделся, еду мне брали на вынос в ресторанах, где раньше я никогда ничего не заказывал. К телефону не подходил. Даже голос Лили, дрожащий от счастья по случаю появления рецензии на книгу его юного протеже, и тот не подвигнул меня протянуть руку и взять трубку. Я жил в простынях Доминик, и в какой-то момент решил, что здесь и умру, но на самом деле спокойно выздоравливал. И даже знать не хотел, что будет потом. Одурев от чтения и музыки, я впал в такое же оцепенение, как мой кот, спал чуть ли не целыми днями и отслеживал ход времени не иначе, как по длине новых усов.

Гийом Пейроль прислал мне огромный букет белых лилий, я взглянул на них и грустно улыбнулся. Обрезал тычинки — это был единственный стоящий поступок, который я совершил за всю неделю. Автоответчик исправно докладывал о том, как развивается ситуация на работе: собратья из конкурирующих газет зубоскалият, кто как умеет, тем временем продажи романа, который никто из них не открывал, взлетели до рекордной отметки. Самые хитроумные приняли у меня эстафету. Они не стали говорить о гениальности автора, оставив это на моей совести, но упоминали социальный феномен, появление нового жанра и зарождение новой тенденции, подразумевая под этим эффект снежного кома, возможный лишь благодаря невзыскательности читателей. На самом-то деле это лучший способ подогреть интерес к тому, что вызывает у тебя возмущение. Пресс-атташе из «Галлимара» каждое утро с дрожью в голосе сообщала о новых допечатках тиража, а ее коллеги из других издательств просто закидали меня всякой завалью в надежде, что я захочу повторить эксперимент.