по квартирам школьных учителей и проверять, нет ли у них елки. Я решительно отказалась от такого дикого поручения. Не за это ли меня окрестили плохой общественницей? [см.: {96}: 211]

В школах вместо праздников елки в порядке борьбы с Рождеством на Новый год проводились «антирождественские вечера» с инсценировками пьесок, высмеивающих попов и церковь, пелись антирелигиозные сатирические куплеты вроде «Динь-бом, динь-бом, больше в церковь не пойдем», декламировались соответствующие теме вечера произведения. И. М. Дьяконов вспоминает, как ему, ленинградскому школьнику, предложили прочитать на одном из таких вечеров поэму Пушкина «Гавриилиада», от чего он отказался [см.: {131}: 213–214]. Перестали устраивать елки и в детских садах:

Вместе со сказкой из практики детского сада изгонялся и праздник новогодней елки, которую стали сравнивать с замаскированным методом воспитания детей в духе православия и самодержавия… на эту почву падают семена религии: умышленно распространяется легенда о связи елки с рождеством Христа, о его добре и любви к детям [см.: {387}: 349].

Рисунок неизвестного художника в брошюре Н. К. Амосова «Против рождественской елки» (М., 1930)

В 1931 году ленинградский детский журнал «Чиж» напечатал рассказ, в котором руководитель «третьего очага» (как назывались центры детского воспитания) собирает детей и проводит с ними беседу о Рождестве и елке: «Рождество — не наш праздник, — говорил руководитель, — его придумали попы, чтобы легче обманывать темный невежественный народ. Устраивать елку — тоже вредный обычай. Разве можно срубать молодые деревья? Они должны расти». Когда беседа закончилась, дети написали резолюцию: «Мы против рождества. В день рождества мы все придем в очаг и не будем покупать елки». Одна из девочек по возвращении домой сказала маме: «Нет, мама, я не буду плакать… Мы все вместе решили, что елки мы устраивать больше не будем». «Теперь все мы должны бороться против елки», — завершает автор свой рассказ [см.: {475}: 4–6]. В том же номере «Чижа» помещено и стихотворение Александра Введенского «Не позволим!»:

Не позволим мы рубить

молодую елку,

не дадим леса губить,

вырубать без толку.

Только тот, кто друг попов,

Елку праздновать готов!

Мы с тобой — враги попам,

рождества не надо нам. [см.: {68}: 6]

Здесь любопытно характерное для антиелочной кампании, захватившей и детскую печать, совмещение двух мотивировок отказа от обычая устраивать елку: с одной стороны, праздник детской елки отвергается как церковный обычай («поповский»), а с другой — проводится мысль о необходимости защитить и сохранить лес. Борьба с порубкой елок соединилась с антирелигиозной агитацией [см., например: 168: 31]. «Елка, интеллигентский обычай, завезенный к нам во время оно из Германии, и за который православная церковь уж никак не могла нести ответственности, была также объявлена религиозным предрассудком, разоряющим наши леса», — писал И. М. Дьяконов [см.: {131}: 176]. Так в новых условиях в очередной раз на повестку дня был вынесен вопрос защиты лесов. Для примера приведу текст «Постановления президиума Брянского окрисполкома от 17 декабря 1929 года об охране лесов от порубок в связи с религиозными праздниками»:

Ввиду сохранившегося обычая применять в религиозные праздники зелень, что влечет за собой массовую самовольную порубку ели, березы и других древесных насаждений и молодняка в лесу, — президиум окрисполкома постановляет:

Предложить ОкрЗУ, РИКам, горсоветам и органам милиции усилить в предпраздничное время охрану лесов… от самовольных порубок молодняка и его вывоза за пределы лесных дач, привлекать виновных в самовольной порубке к ответственности, установленной постановлением президиума ГИКа от 21.03.1929 за № 10… [см.: {61}: 4]

Но вместо того чтобы насадить елочные плантации (что на Западе делалось еще с середины XIX века), партийные органы и учреждения советской власти предпочли борьбу с елкой, которая приравнивалась к борьбе за сохранность леса как государственного достояния.

Этому вопросу посвящена сказочка Павла Барто «Елка» (1930). Начинается она идиллической картиной леса, в котором растет стройная елочка: на ней отдыхают птицы, под ней ночует ежик, в ветвях ее играют белки и т. д. Клесты, свившие на ней гнездо, отложили яйца, и зимой у них появились птенчики: «Были они еще совсем голенькие и беспомощно копошились под ней». Но вдруг в лес приезжает на лошади бородатый старик. Спеша и воровато озираясь по сторонам, он начинает рубить елки. В их число попадает и наша стройная елочка: «Спокойно спали клесты. Звонко звякнул топор в морозном воздухе, вздрогнула елка, мягкими хлопьями осыпала старика… Взмахнула елка ветвями и рухнула в снег…» Клесты, «как слепые метались по воздуху». Но старик не слышит их криков, не видит выпавших из гнезда на снег маленьких голых птенцов. Деловито погрузив нарубленные деревья на сани, он уезжает из лесу [см.: {27}]. Знаменитая песенка Раисы Кудашевой «В лесу родилась елочка…» получила здесь прямо противоположную трактовку.

Елка «в подполье»

И все же полностью искоренить полюбившийся обычай так и не удалось: елка «ушла в подполье». В семьях, верных дореволюционным традициям, ее продолжали устраивать. Делали это с большой осторожностью. «Новогоднюю елку ставили тайно, — вспоминает С. Н. Цендровская. — Окна занавешивали одеялами, чтобы никто не видел» [см.: {496}: 86]. О том же пишет И. М. Дьяконов, рассказывая о событиях рубежа 1920–1930‐х годов: «…в конце декабря и начале января на улицах, где жила интеллигенция, всюду окна плотно занавешивались шторами и одеялами; там тайно справляли елку» [см.: {131}: 176]. Об устройстве елок в эти годы вспоминает и Ирина Токмакова:

…светлый праздник Рождества Христова был под запретом, а тот, кто вздумает его отмечать, мог поплатиться работой, а то и вовсе свободой и угодить за решетку. Но наша мама (детский доктор, внучка священников с материнской и отцовской стороны. — Е. Д.)… выросшая еще до революции, не сказать, чтобы уж очень религиозный человек, однако чтящий традицию, наша мама ни разу не оставила нас с сестрой без Рождественской елки [см.: {448}: 121].

Эти воспоминания Токмаковой дают представление о тех хитростях, к которым прибегали люди, желающие, чтобы у них на Рождество непременно стояла елка. Как рассказывает мемуаристка, елкой их обычно обеспечивал дворник, выезжавший перед Рождеством за город в лес с огромным мешком, срубал елку, перерубал ее пополам и запихивал в мешок. Дома он забирал шершавый ствол в лубки, и елка «делалась опять целенькой и стройной. А как она дивно пахла свежестью и лесом» [см.: