социализма – превращается в стереотипное издание программы покойного «Набата», дополненное лишь некоторыми иллюстрациями самобытности г-на Тихомирова. Все изменяется до неузнаваемости, все превращается в свою противоположность по эту сторону маленького «но», отделяющего западную территорию редакционного миросозерцания от восточной, или, вернее, взгляды, находящиеся в общинном владении редакторов, от взглядов, составляющих частную собственность г-на Тихомирова. И вся эта транссубстанциация совершается с помощью нескольких новых «но», выловленных из статей П.Н. Ткачева. Само собою разумеется, что аргумент, неубедительный в устах редактора «Набата», не станет убедительнее на страницах «Вестника Народной Воли». Но встреча со старым знакомым всегда приятна, и уже по одному этому мы не устояли бы перед искушением остановить внимание читателя на аргументации г-на Тихомирова.

Как истинный последователь Бланки, – или, вернее, Ткачева – г-н Тихомиров, приступая к обсуждению тех или других революционных вопросов, прежде всего стремится поставить на место исторического развития свою собственную волю, заменить инициативу класса инициативой комитета, превратить в дело тайной организации – дело всего рабочего населения страны. Не легко совершать такие фокусы на глазах людей, хоть немного затронутых пропагандой современного социализма, хоть на половину убежденных в том, что «освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». Поэтому наш автор и старается доказать, что дело Исполнительного Комитета будет всенародным делом не только в смысле интереса, но также в смысле воли и сознания. Вынужденный согласиться, что историческое развитие мало способствовало до сих пор выработке социалистического сознания и революционных (а не бунтовских только) тенденций в русском народе, – он с тем большим усердием убеждает нас в прочности, непоколебимости доисторических форм русского быта и миросозерцания.

Экономическая революция, к которой близится Запад, после продолжительного и трудного движения, оказывается очень близкой к нам, благодаря нашему вековому застою. Но так как некоторое знакомство с историей может вызвать сомнение в подобной близости, то читателям и ставится на вид, что исторические пути «бывали иной раз слишком кривыми и наиболее рискованными из всех, какие можно придумать». Своеобразность излюбленной нашими бакунистами схемы русского общественного развития становится, таким образом, как бы некоторым ручательством за ее вероятность. Подобным же образом обходится необходимость придания классового характера борьбе за экономическое освобождение рабочих.

Противопоставление России Западу и здесь с успехом разрешает все трудности. На Западе существуют классы, резко разграниченные экономически, сильные и сплоченные политически. Самое государство является там результатом классовой борьбы и ее орудием в руках победителей. Поэтому овладеть государственной властью там можно, лишь противопоставив классу класс, лишь победив победителей. У нас – не то, у нас отношение общества к государству прямо противоположно западноевропейскому. У нас не борьба классов обусловливает данный государственный строй, а, наоборот, этот строй вызывает к жизни те или другие классы, с их борьбой и антагонизмом. Если бы государство решилось изменить свою политику, то, лишенные его поддержки, высшие классы были бы осуждены на гибель, а народные начала первобытного коллективизма получили бы возможность «дальнейшего здорового развития». Но правительство Романовых не хочет и не может отказаться от своих дворянско-буржуазных традиций, между тем как мы и хотим, и можем сделать это, мы одушевлены идеалами экономического равенства и «народоправления». Поэтому долой Романовых, и да здравствует наш комитет! – вот неизменная схема российско-якобинской аргументации, встречается ли она в оригинале, т. е. в «письме к Фридриху Энгельсу» или в «списке», т. е. в статье «Чего нам ждать от революции?».

Мы говорили уже, что основные посылки ткачевской программы заимствованы из того же источника, из которого черпали свою политическую мудрость и русские анархисты. Бакунинские теории легли в основу учений обеих фракций. Но этим не ограничилось, как известно, влияние Бакунина. Он имел учеников и на «Западе», т. е. в тех самых странах, которые так охотно противопоставлялись им России. И замечательно, что западные последователи автора «Государственности и анархии» приписывают государству такую же преобладающую роль в истории отношений своих, «западноевропейских», классов, какую гг. Ткачев и Тихомиров отводят ему лишь в России, так сказать, «не в пример» прочим странам. «Уничтожьте правительственную диктатуру, – говорит Артур Арну, обращаясь к французским рабочим, – и у вас останутся только подобные друг другу люди, только экономические силы, равновесие которых немедленно восстановится, вследствие самого простого закона статики… Итак, государством, одним только государством, причиняется ваша нищета и слабость, равно как сила и дерзость ваших врагов»[170]. Западные анархисты рассуждают в этом случае смелее и последовательнее русских бакунистов и ткачевистов. В истории решительно всех стран доводится ими до нуля значение того экономического фактора, который, по мнению их русских «компаньонов», осужден на бездействие только в России. Отличительная черта русской самобытности превращается, таким образом, в космополитический призрак анархического невежества. Объективное условие развития одной страны оказывается субъективным недостатком, логическим промахом «некоторой части социалистов» всех цивилизованных народов.

Утрачивая, вследствие этого, значительную долю своей самобытности, рассуждения русских якобинцев не лишаются, однако, своей поучительности. Не говоря ничего нового о том, как надо смотреть на нашу действительность, они собственным примером прекрасно показывают, как не надо смотреть на нее, как не надо истолковывать ее характерные стороны.

По обычной манере русских якобинцев, г-н Тихомиров старается доказать своим читателям, что – как выражался когда-то Ткачев – «переживаемый нами момент особенно благоприятен для социальной революции». Он подвергает анализу современное соотношение всех общественных сил на русской почве и приходит к тому выводу, что из предстоящей революции ничего, кроме «начала социалистической организации России», выйти не может. За доказательствами ему не пришлось идти далеко. «Письмо к Ф. Энгельсу» представляет собою концентрированный экстракт российско-якобинской аргументации, сохранивший в течение целых десяти лет всю прелесть свежести и новизны для многих и многих читателей. Стоит только развести этот экстракт в горячей воде красноречия, и из него получатся все свойственные г-ну Тихомирову ожидания от революции. Приглядимся поближе к этому упрощенному способу приготовления «новой» программы. Начнем с «фактора» политического.

Что заключается на этот конец в ткачевском консерве?

Читатель помнит, конечно, обширные выписки, сделанные нами выше из «Открытого письма к Фр. Энгельсу». Он не забыл ткачевской уверенности в том, что хотя «у нас нет городского пролетариата, но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угнетающим его государством у нас нет никакого среднего сословия». Это-то отсутствие буржуазии и ложится в основу всех политических рассуждений г-на Тихомирова.

По его словам, наша буржуазия ничтожна в экономическом, бессильна в политическом смысле. Что же касается народа, то у него «есть некоторые пункты, на которых он не может разбиться на группы, а, напротив, всегда представляется вполне единодушным» (стр. 251). Первым из этих пунктов оказываются «представления относительно верховной власти». Дело в том, что «верховная власть, по воззрениям народа,