– Вы останетесь на ужин, правда, дорогая? – спросила она, накрывая руку Кэтрин своей.

– Спасибо, с радостью.

Рода удалилась на кухню, и Мейбл пошла следом.

– Можно подать суп и открыть бараньи языки, – предложила Рода. – Или приготовим куриные грудки. Или можно подать холодную говядину. Как по-твоему, Дейдре приведет к ужину Дигби?

– Сомневаюсь, что ей или Кэтрин захочется есть, – возразила Мейбл, – я и сама не голодна, а ты?

– Нет, но мужчин надо кормить, – твердо ответила Рода, цепляясь за эту мысль, как за нечто стабильное и утешительное.

Возможно, кое в чем Марфе досталась лучшая участь, подумала она, хлопоча по кухне. Разумеется, можно извлечь удовлетворение из того, что способна быть полезной во времена горестей.

– Как думаешь, надо позвонить отцу Талливеру? – спросила она.

– Лично я сомневаюсь. Не знаю, кто Кэтрин по вере, но на язык она всегда несдержанна. Кто знает, как она к нему отнесется?

– Да, и вообще сегодня репетиция хора. – В голосе Роды прозвучало облегчение.

– Во входную дверь звонят, – сказала Мейбл. – Наверное, Дейдре вернулась.

Дейдре и Дигби стояли, моргая от яркого света лампочки в коридоре. Дигби был настолько высоким, что задел головой декоративный фонарь, от чего тот заходил ходуном. Дейдре, похоже, льнула к молодому человеку и на протяжении ужина на спускала с него глаз. Она была в таком смятении, потеряв одного возлюбленного и, очевидно, тут же найдя другого, что просто лишилась дара речи.

Кэтрин была даже весела, и Малькольм оказался на высоте, так что получился почти званый ужин, которые любила устраивать Рода. Милый Дигби, похоже, очень предан Дейдре, думала она. Том или Дигби – ей-то как тетке какая разница?

Позднее условились, что Кэтрин останется на ночь, и теперь она сидела в постели в гостевой комнате в ночной рубашке Мейбл, которая была ей длинна настолько, что закутывала ноги. Дейдре стояла в изножье кровати или расхаживала по комнате, по всей видимости, подыскивая слова.

– Ох, Кэтрин, с тобой-то я могу поговорить! – наконец вырвалось у нее. – Знаю, ты не будешь чересчур возмущена, когда я скажу, что на самом деле ничего не чувствую из-за Тома. Возможно, у меня шок и чувства придут потом, но мне кажется, я все их израсходовала, когда он уезжал. Это была своего рода смерть, – так ведь про расставания говорят, правда? И я так измучилась тогда от слез и от того, что несчастна, а сейчас вообще как будто ничего не чувствую. Так ужасно…

Закрыв лицо руками, она расплакалась.

– Я бы не слишком из-за этого расстраивалась, – сказала Кэтрин.

Она чувствовала, ей следует сказать что-то про то, как Том не хотел бы, чтобы Дейдре печалилась, или еще что-нибудь, что люди с такой уверенностью говорят про мертвых, точно теперь знают их чувства лучше, чем тогда, когда те были живы. Но иногда, думала она, горе – это все, что мы можем предложить умершим, однако и тогда мы сознаем скудость собственных чувств, осознаем как своего рода изъян, мешающий нам страдать так глубоко, так роскошно, как страдают в сентиментальных романах.

– Мне же только двадцать, – говорила тем временем Дейдре, – и хотя я, конечно, ужасно любила Тома, я просто не чувствую себя трагической героиней. А ведь я стопроцентно уверена, что мама с тетей Родой от меня этого ожидают.

– Ничего такого они не ожидают, – умиротворяюще отозвалась Кэтрин. – Они будут только рады, что у тебя есть Дигби, чтобы тебя утешить.

– Ах да, Дигби…

При мысли о нем Дейдре снова ударилась в слезы, но через некоторое время их поток иссяк.

– Помнишь, когда мы ходили на ленч, ты сказала что-то про Элейн, про то, как сладки воспоминания о первой любви?

– Да, помню. А воспоминания о второй, возможно, еще слаще, но по-другому. А последняя любовь считается лучшей из всех, – почти игриво добавила Кэтрин.

– Наверное, всегда знаешь, когда она действительно последняя, – довольно безнадежно сказала Дейдре.

– Говорят, что знаешь, – заверила ее Кэтрин. – А теперь давай попытаемся поспать?

Дейдре ушла к себе, а Кэтрин выбралась из постели и некоторое время стояла у окна, глядя в темноту сада Аларика Лидгейта. Там какое-то шевеление… фигура в маске и на ходулях идет вдоль изгороди… Это низкое гудение лягушки-быка или просто ветер в яблонях? Своны предложили погостить у них, и она решила, что ей, вероятно, полезно будет немного пожить той уютной жизнью, которую раньше она видела только снаружи. И за Алариком можно приглядывать, поскольку с того вечера, когда они сожгли его заметки, она чувствовала себя за него в ответе. Как многие мужчины, он нуждался в женщине, которая сильнее его, поскольку за суровым и грубоватым фасадом истукана острова Пасхи скрывался маленький, неуверенный в себе мальчик.

Наконец она замерзла и снова забралась в кровать. Она сомневалась, что сумеет заснуть, поэтому решила, что будет читать книги, лежащие на прикроватной тумбочке – по большей части триллеры и романы в бумажных переплетах, а еще сборник поэзии. Том не любил поэзию, только стихи Хаусмана, когда был в школе, но обычно позволял ей читать стихи вслух так же, как терпел выдержки из ее винных карт. Она пролистала сборник с начала, пока не дошла до стихотворения Генри Воэна, а тогда прочла:

Что птицы бросили гнездо, нетрудно

Понять. Ты на другой вопрос ответь:

В каких полях, в каких лесах безлюдных

Поют они и будут петь?[24]

Ей вспомнилась церковь, куда она зашла и где зажгла свечку за Тома, потом встречу с двумя приятного вида женщинами и священником, который принял ее за кого-то другого. Интересно, вдруг они знали?

Однажды утром несколько недель спустя мисс Кловис и мисс Лидгейт сидели за завтраком, читая каждая свои письма.

Вскрыв очередной конверт, мисс Лидгейт презрительно фыркнула и бросила на стол лист грубой бумаги, который взяла затем мисс Кловис. Это оказалась размноженная копия (при том довольно скверная и смазанная) своего рода циркулярного письма, которое начиналось словами «Дорогой коллега, интересует ли вас этимология слова «гиена»?» Далее следовала череда фраз на английском и различных африканских языках.

– «Гиены украли пивные сита дурных сыновей хороших женщин», – издевательски прочла мисс Лидгейт. – Ну надо же!

Мисс Кловис не поняла в точности, обращено ли презрение подруги к какому-то моменту в самой фразе, которая, хотя, конечно, несколько необычная и надуманная, показалась ей не хуже многих других, какие она встречала в учебниках грамматики африканских языков, или ее так разъярила подпись в конце письма: «Эджидио Джемини».

– Размножено довольно скверно, – прокомментировала она, внимательнее изучив бумагу. – Кажется, есть какая-то жидкость, которой можно замазать ошибки. По всей очевидности, отцам про нее не известно, но ведь они, конечно, не от мира сего.