должен возвращаться, – вздохнул Мшщуй, – вы гоните меня дальше… в Познань! Пана брата я должен слушать… и пойду сразу в грод требовать ответа.

Кумкодеш покачал головой.

– Не спешите, ваша милость, – сказал он, – чтобы нас не заподозрили. Даже видится мне, когда будем выезжать, лучше выехать через Краковские ворота для маскировки, а потом повернуть лесами…

Закончив, клирик задвигался, словно хотел уйти.

– Позволите, ваша милость, – сказал он, – мне тут немного побезумствовать, у меня есть друзья в епископстве и у чёрных и белых монахов, покажусь и на дворе, потащусь на беседу…

– Делай что хочешь, – отпарировал Мшщуй.

Едва Кумкодеш ушёл, когда Перегрин прибыл из замка с приглашением от князя, потому что принять гостя хотели как можно лучше, и Генрих приглашал к своему столу.

– Пани княгиня уехала? – спросил Мшщуй.

– Да, да, она тут никогда долго не пребывает, – вздохнул Перегрин, – святая женщина, но наш пан тоскует по ней, а она безжалостна к нему. Правда, что и к себе. Чуть порог наш переступила, всю ночь провела на молитве в часовне, не желая лечь спать, а сегодня назад двинулась.

Она хотела забрать ту, которая прибыла сюда, и этого Господь Бог не дозволил, потому что эта воспитанница королевы Агнеты тяжело ослабла, лежит в горячке. Вчера была спокойной и здоровой, сегодня хотела, хоть больная, ехать с княгиней, но сил ей не хватило, должны были оставить её здесь до поры до времени.

Мшщуй в обществе Перегрина поехал в замок…

Там они нашли по крайней мере десять человек, почти ежедневный двор князя, составленный преимущественно из немцев. Сам князь в этот день показался Валигуре иначе. Вчера его можно было принять чуть ли не за монаха – сейчас, хотя всегда старался казаться набожным, к нему больше вернулось рыцарского характера.

Пример его жены и её обычай не полностью подавили старую натуру. Так же, как над Длубне некогда нужно было влияние благочествой Ядвиги, чтобы он отступил от захвата Кракова, так и теперь, когда жена не действовала на него напрямую, а имела великую силу, в нём отзывался старый человек. Был более весёлый и более гордый…

Валигура слушал и смотрел себе в душу, говоря, что слишком быстро его вчера осудил.

Как раз пришло известие о приключении крестоносцев по прибытии их в Плоцк, о битве с пруссами, в которой первых монахов Госпиталя Девы Марии почти не осталось на поле битвы. Между немцами начался оживлённый разговор о способах ведения войны, об оружии, о походах, а князь Генрих, который вчера совсем не занимался рыцарскими делами, сегодня живо их принимал к сердцу.

Мшщуй сидел, не говоря ничего, потому что прославляли немецкое оружие, немецкую броню, мужество и военное искусство немцев, а это на него падало как горячие угли, и много раз чуть не выдал себя и не вспылил.

Было общее мнение, которое признавал и Генрих, что ни один народ не выдержит против немецкого оружия.

– Также, – добавил князь, – кто у нас разум имел, тот пригласил себе подкрепление из Германии. Без них у нас не удержалось бы христианство, не было бы ни меча, ни доспехов, ни даже что одеть на себя.

Хотя эти слова князь говорил по-немецки, а Мшщуй постоянно делал вид, будто языка не понимает, это было уже слишком… Кровью облилось его лицо – и он воскликнул:

– Я мало что понимаю из того, что вы, ваша милость, говорили, но, если я хорошо понял, скажу смело, что я утверждаю иначе. Мы жили здесь долгие века без немцев и лучше бы нам было одним быть… Мы бы из принуждения учились ковать себе оружие и доспехи, а наши ксендзы обычной речью больше бы обратили, чем чужие миссионеры.

Князь Генрих посмотрел на Валигуру, другие замолчали, удивлённые и огорчённые. Какое-то время сидели тихо, никто не решался выступить ни за, ни против. Уважали гостя, который, окончив говорить, поник головой. Князь не противоречил ему, задумался…

Придворные земляки, по правде говоря, переодетые и говорящие по-немецки, но в которых кровь ещё не остыла и не переродилась, все благодарно поглядели на старика. В мгновение ока стол разделился как бы на два лагеря, одни почувствовали себя чужаками, другие – земляками.

Князь Генрих, может, заметив это и желая стереть впечатление, сказал, смеясь:

– Я предпочитаю, чтобы они были со мной, а не против!

На этом кончилось, потому что уже слуги несли миски и полотенца для умывания рук, а другие вставали с лавок.

Валигура, поклонившись, тоже встал со своего сидения и с другими пошёл в другую комнату. Хотел сразу вернуться на постоялый двор, когда Збислав, силезский рыцарь, который сидел в дельнем конце стола и в разговор не вмешивался, подошёл к нему.

Был то старый вояка, сил у него стало меньше, а он ещё носил доспехи и состоял на службе. Он не много там значил, потому что немцы перед ним, как перед другими, брали преимущество и спихивали их в конец. Старику приятно было услышать, что кто-то заступился за это дело, за которое тут уже никто не осмеливался возвысить голос.

Ещё двое или трое, которые стояли вдалеке, подошли к Мшщую, но говорить открыто ни один не хотел, немцы с подозрением на них смотрели. Валигура, чувствуя это, быстро выскользнул во двор, где стояла челядь и кони, и вернулся на постоялый двор.

На дороге его нагнал Збислав Нечуя и поздоровался.

– Да воздаст вам Бог, что утёрли им нос, – произнёс он. – Мы тут уже, свои, не смеем стоять с ними наравне – они всё захватили, нам осталось только умереть, чтобы им уступить землю, которая их будет.

Валигура боялся разговора на улице, а слушал охотно.

Старый Збислав ещё охотней рассказывал о горе – на его сердце давно лежала невысказанная боль. Таким образом, он поехал на постоялый двор и вошёл в него за Валигурой.

– Таков наш жребий, – докончил он, входя, – мы с ними не справимся. У нас на Силезии они уже паны, а где-нибудь в другом месте не лучше. У Тонконогого полон двор ими, у Плвача других столько же, у князя Конрада и старых, и новых куча… и в Кракове также не мало… – Он заломил руки.

– А молодые князья? – спросил Валигура.

– Их нянчили немки, немцы учили, кормили они, сторожили, должно быть, чего-то насосались. У Жеготы Робака, когда мать преждевременно умерла, мамки не было, козу дали дочке, чтобы её кормила… Всю жизнь потом что-то козьего имела в себе! Так и тут! Князь Генрих ещё нас терпит – а