И потому всякий планировщик, которому придется решать проблему «реструктурирования большого города в течение следующих 10–30 лет», должен смириться с нелинейной множественностью детерминаций – с тем фактом, что его идея в какой-то момент заживет своей жизнью и, пройдя через «сотни голов, рук и комиссий», может обернуться прямой противоположностью изначального замысла.

Впрочем, если бы все эти мрачные предостережения городским управленцам и полные драматизма заявления об «эволюционном тупике» городской цивилизации были единственным вкладом Бейтсона в исследования социальной жизни – скорее всего, его имя к настоящему моменту уже было бы забыто. Однако за пятнадцать лет до конференции в Нью-Йорке Бейтсон опубликовал две короткие статьи, которым было суждено изменить саму механику социологического мышления о коммуникации и вместе с ней – о городе. Первая называется «Сообщение „Это – игра“» [Bateson 1955]. Вторая – «Теория игры и фантазии» [Бейтсон 2000].

Наблюдая за поведением обезьян (по другой версии – выдр) в зоопарке Флейшхакера, Бейтсон обнаружил и описал характерные метакоммуникативные знаки, которыми обменивались особи, играющие в драку. Сама возможность игры существует только благодаря сообщению «это игра», которым обмениваются взаимодействующие. Данное сообщение метакоммуникативно (то есть является «сообщением о сообщениях») – оно требует взгляда извне взаимодействия, указания на его контекст.

Мир игры организован по своим собственным правилам: в нем реально то, что не существует «на самом деле». Однако реальность эта «заключена в скобки», а, следовательно, требуется действие расстановки скобок – действие, утверждающее границы контекста. В терминологии Бейтсона таковым действием является «сообщение о границах», «уговор», «инструкции», указание на то, что все последующие действия должны восприниматься иначе, чем предыдущие. Игра, как особый контекст действования, требует предварительного уговора: «Это – игра». Г. Бейтсон резюмирует:

Именно Г. Бейтсон, синтезировав достижения когнитивистики, исследований коммуникации, кибернетики и психологии, открыл (как ни парадоксально это звучит) перспективу собственно социологической концептуализации фрейма. В работе «Теория игры и фантазии» он предлагает использовать два вида аналогий для описания фрейм-аналитического исследования: аналогию рамы картины и аналогию математического множества.

Если по обе стороны «границы» находятся сообщения одного «логического типа» (здесь Бейтсон апеллирует к категориальному аппарату теории логических типов Рассела [Andrews 1986]), то речь идет о партикулярном фрейме («игра двух молодых орангутангов»); если же границы контекста совпадают с границами логического типа и, например, множество игровых сообщений отделяется от множества неигровых – значит, перед нами пример метаконтекста («игра»). Эпизоды одной и той же игры могут осуществляться в разных фреймах (имитация погони, имитация драки, имитация капитуляции), но принадлежат они одной и той же системе фреймов, одному метаконтексту. Иными словами, метаконтекст – это фрейм, охватывающий все фреймы, принадлежащие одному логическому типу.

Трудность здесь состоит в том, что аналогия, заимствованная из теории множеств, чрезмерно абстрактна и неизменно заводит все последующие рассуждения в область формальной логики. Она не дает представления о фрейме как о «реально существующем» контексте. Фрейм настолько реален, насколько распознается участниками взаимодействия или аналитиком. Подтверждением «распознаваемости» фрейма для Бейтсона служит наличие соответствующих понятий в словаре: «игра», «фильм», «работа», «интервью» – все они отсылают к тому или иному множеству контекстуально организованных взаимодействий.

Другой способ метафорического описания фрейма – его сравнение с рамой картины.

Таким образом, Г. Бейтсон добавляет следующую конститутивную характеристику фрейма: фрейм – метакоммуникативное образование, «сообщение о сообщениях», он не сводим к остальным элементам коммуникации и не выводим из них; фрейм не принадлежит ни содержанию («деятельности в фрейме»), ни окружению («деятельности за фреймом»), как рама картины не «принадлежит» ни картине, ни стене.

Все, что оставалось сделать Ирвингу Гофману, это заменить «психологические механизмы фреймирования» социальными. А для этого ему пришлось отказаться от навязчивой одержимости Бейтсона логическими типами сообщений и его приверженности «кибернетической эпистемологии». Но прежде чем мы посмотрим, как Гофману удалось произвести депсихологизацию «фрейма» (и зачем ему это понадобилось), вернемся к городским исследованиям. Итак, что концепт фрейма – понятого одновременно как «когнитивная схема интерпретации событий» и «метакоммуникативное сообщение» – дает для понимания городской жизни?

Начнем с концептуализации. Само «место» – конкретный фрагмент пространства социального взаимодействия в городе – является метакоммуникативным сообщением. К примеру, торговый центр с его галереями, имитирующими улицы, и бутиками, расположенными вдоль них подобно домам, «говорит» компетентному посетителю, как себя в нем вести. Поток взаимодействий в ТЦ форматируется метакоммуникативными сигналами: некоторые из них производятся в самом этом потоке, некоторые – являются неотъемлемой частью места, благодаря его материальному оснащению или положению относительно других мест.

Понаблюдаем за тем, как люди входят в торговый центр «Охотный ряд» с красной ветки московского метро.