не способный пошевелиться, а затем встает и совершает подвиг. Или два. Или же он слеп. Или дурачок… или еще что. Главное, что ясно – божественная сила слишком велика, чтобы человеческое тело смогло её принять.

Я допила отвар.

Даже вкусный. И чувство голода притупил.

- То есть, получается, что эта кровь меня… отравила?

- Изменила, - поправил Лют. – Эта кровь тебя изменила.

- И… как? Кем я стала?

- Собой, Яна-Любомира. Ты осталась собой. Кровь, даже божественная, лишь кровь. Душу она точно не меняет. И это… это хорошо.

Глава 24

Глава 24

Три дня.

В голове, честное слово, не укладывается, что я проболела три дня. Да я в жизни так долго не болела. В жизни я вообще не болела.

То есть, не то, чтобы боги наградили меня железным здоровьем. Скорее уж я не могла себе позволить болеть. Вот чтобы так, лежа в мягкой постели, укутанная в пуховой платок – даже спрашивать не стану, откуда взялся – с кружкой чая в одной руке и бутербродом с малиной в другой.

Раньше…

В детском доме болезнь означала лазарет, куда изо всех сил старались не попадать. Не то, чтобы там делали что-то ужасное, скорее уж слухи ходили о детях, которые однажды попали в лазарет и исчезли. То ли на органы их продали, то ли еще куда, точно никто не знал, но лазарета и ведьмы, им заведовавшей, у нас боялись до дрожи. Меня как-то угораздило поймать ангину. И я помню огромное пустое помещение. Кровати в два ряда, разделенные ширмами. Тишину, которую изредка нарушал чей-то кашель. Горькие порошки, уколы и прочие мало приятные процедуры.

Потом, позже, болеть стало некогда.

Да и ведьмы, даже слабые, редко простужаются. И когда все-таки случалось, я видела в соплях и саднящем горле подтверждение собственной никчемности. К тому же Гришка боялся заразиться. Ему-то болеть никак нельзя было.

А я…

Я дура.

И наверное, вдвойне, если сейчас получаю от собственной слабости извращенное удовольствие. Или не совсем от слабости, но от того, что могу её позволить? Что рядом есть кто-то…

- Если ты уснешь носом в кружке, то чай вкуснее не станет, - ворчливо произнес Лют, эту самую кружку отбирая. – И вообще остыл. Я погрею.

- Ты домой пойдешь?

- Нет.

- Почему?

- Потому что я нужен тут, - спокойно ответил он.

Нужен.

Тут.

И слышать это приятно. И немного неудобно. Чуть менее неудобно, чем когда я с его помощью до ванной комнаты добиралась. А он ворчал, что мне надо кого-то подождать, Святу там или Цисковскую, а лучше всех и разом, потому что…

И ворчание было таким уютным.

Домашним.

А ванна – родной. И вода неуловимо пахла вереском, а полотенце – лавандой. И я, завернувшись в это полотенце, долго сидела перед зеркалом, слушая, как скрипят доски под весом Люта, гадая, когда он начнет ругаться.

Он не начал.

Только время от времени спрашивал, все ли в порядке. А я отвечала, что все. И улыбалась. А отражение в зеркале показывало, что улыбка эта на редкость глупая.

И само отражение было так себе.

Потом я все-таки выбралась и позволила донести себя до кровати, на которой успели поменять белье. А еще стол накрыли. И заставили есть.

А потом пить.

И снова есть.

В какой-то момент я заснула, к счастью, сон был простым и без приключений. А проснувшись, увидела, что за окном светло.

- Завтракать будешь в постели или спустишься? – Лют как-то вот стразу почуял, что я проснулась.

- Доброго утра, - сказала я.

- Дня уж скорее.

И вправду. Два пополудни. Днее некуда. Мне бы усовеститься, но… я решила, что как-нибудь в другой раз. И мы завтракали. А потом пили чай.

Вот этот, ромашковый, к которому и полагались бутерброды с малиновым вареньем.

- И долго я такой квелой буду? – поинтересовалась я, отдавая кружку с недопитым чаем.

- Понятия не имею, - Лют кружку отставил на столик. – Боги… давно не отзывались. И не одаривали людей.

Ну да. Подарочек. Не всякого здоровья такой принять хватит.

- Хотя может просто не говорили вслух… твой дядя звонил.

- Тебе?

- Тебе. Но я взял трубку. Сказал, что ты болеешь. Он приехать хочет.

- Зачем?

- Не знаю. Сказал, что это важно.

- И что ты?

- Ничего. Предложил отправить за ним машину. Он и вправду может что-то знать…

- Из того, чего не знала мама?

- Да, - Лют устроился в кресле напротив. А он действительно очень сильно похудел за прошедшие дни. Вон, одежда просто-напросто висит, и я подозреваю, что это не из-за диеты. А спросить страшно. Но я спрошу. Потом. – Многие вещи… многие тайны передают по наследству. От отца сыну. Старшему, а он своему. Хотя, конечно, до крайности ненадежная схема. История знает случаи, когда такие тайны уходили в могилу с их носителем. Смерть бывает неожиданной.

- Думаешь…

А что я сама думаю? Ничего. В голове та же звенящая пустота. И она мне даже нравится. Как временное явление.

- Насколько я понял, твой дед… извини… был личностью весьма деспотичной.

Мягко говоря.

- А не в характере такой личности делиться тайнами. Намекать на их существование. Обещать поделиться. Дразнить. Держать этой тайной себе. Но в руки дать? Нет, вряд ли. Может, он бы и снизошел. Когда-нибудь, на старости лет, но твой дядя…

- Сбежал.

- Именно. И наверняка с точки зрения твоего деда это было предательством. Вторым…

После моей мамы.

- А потом сбежал и второй мой дядя.

Интересно, надо его искать или не стоит?

- Да.

- Я была… не человеком. Маму мою он ненавидел.

И потому, если что-то знал о прошлом, в жизни не сказал бы. А вот записать бы мог. Только с него стало бы записи уничтожить перед смертью. Или не успел? Или забыл? А может, просто спрятал? Вариантов тысяча. Но под теплым одеялом их легко перебирать. И может ли быть такое, что мой дядя наткнулся на этот вот дневник? Или не дневник? В общем, на записи? Вполне…

- Так он приедет?

- Сказал, что обязательно.

Хорошо.

Потому что Ведьмина ночь все ближе. А я по-прежнему понятия не имею, что мне делать. И надо ли вовсе что-то делать. Я же не обязана. Ничего не делать – это тоже своего