Быть может, ровно поэтому он меня и ведет куда-то. Быть может, Йоун велел ему убить сперва меня, а потом Паудля и Катрин.

Роуса останавливается, и Пьетюр кричит ей что-то невнятное, но она мотает головой. Он устремляет на нее свинцовый взгляд и опять кричит, но она не двигается с места. Она не хочет умирать в снегу.

И вдруг она слышит чей-то плач.

– Стой! – вскрикивает она. – Что это было? Паудль и Катрин?

Но звуки эти доносятся с другой стороны – с той, в которую идут они сами.

– Я ничего не слыхал.

– Вот же! – И снова причитания. Настойчивые, размеренные, похожие на блеяние овцы, но более пронзительные. Волосы у Роусы на затылке встают дыбом. Пьетюр тоже застывает как вкопанный.

– Теперь слышишь? – Роуса нашаривает в кармане стеклянную женщину. Она холодна на ощупь, и это успокаивает. Роуса представляет, будто ступает по камням, которые когда-то давно расплавили, чтобы сделать из них эту безупречную фигурку. Она родилась в огне, проделала долгий путь по морю и суше и уцелела. Такая хрупкая на вид – и упорно остается невредимой.

Снова раздаются все те же причитания.

Пьетюр вытирает лицо от налипшего снега и вытягивает руку в направлении звука.

Они бросаются в ту сторону, и белая стена преграждает им путь. Юбки Роусы вымокли и отяжелели; она падает, и снег забивается ей в нос и в рот. Пьетюр помогает ей подняться и тащит ее за собой.

– Ég ríf ykkur í bita! – кричит он в метель. Я тебя на части разорву! У Роусы волосы на голове шевелятся от ужаса.

Тишина. Плач как будто стих. Пьетюр кричит и кричит, проклиная вихрящуюся снегом пустоту, пока брань его не начинает звучать заклинанием на неведомом языке. Роуса так устала, что уже не в силах передвигать ноги. Она падает снова и снова, и Пьетюр почти волочит ее на себе, скрипя зубами от усилий.

Снег стонет у них под ногами, будто сама земля содрогается в ужасных родовых муках.

И вдруг вдалеке едва различимо слышится все тот же жуткий плач.

Роусой на миг овладевает мысль, что это huldufólk манит их за собой и хочет погубить. Зажатая в ее кулаке стеклянная фигурка, словно кусочек льда, обжигает кожу сквозь рукавицы.

Зов повторяется еще раз, все отчетливей и ближе.

Они кричат в ответ и снова устремляются вперед, увязая в сугробах, как в реке, которую переходишь вброд. Роуса спотыкается, силится устоять на ногах, но опять падает и всхлипывает.

Пьетюр поднимает ее.

– Я возьму тебя на руки.

– Нет! Отпусти! – Рот ее наполняется металлическим привкусом крови, ноги гудят от усталости, но она не позволит этому человеку – этому чудовищу – нести ее. Превозмогая себя, она продолжает идти. Еще немного, и она уже готова рухнуть в снег, но тут Пьетюр останавливается.

– Гляди!

В белой дымке вырастает темный силуэт. Они, должно быть, уже сотню раз прошли мимо, не заметив его в снежном тумане.

– Что это? – лепечет Роуса. Ростом и очертаниями он напоминает человека, но талия у него слишком широка; он угрожающе раздувается посередине.

– Þú ert draugur! – кричит Пьетюр. Ты призрак! Кровь стынет у Роусы в жилах.

Пьетюр с опаской приближается к фигуре, которая сгибается пополам и воет. Он бросается вперед, обхватывает ее руками, и она оседает, как бесплотный дух. Пьетюр поднимает ее, застонав от боли в изувеченной руке. Роуса видит пшеничные волосы, бледное лицо, полузакрытые голубые глаза.

Это женщина.

Роуса в ужасе смотрит на Пьетюра: она уже знает ответ на свой так и не заданный вопрос. Она угадывает имя этой женщины прежде, чем он его произнесет.

– Анна.

Под Тингведлиром, декабрь 1686 года

Иногда жестокость порождает новую жестокость, словно споры плесени, которые, пробудившись от спячки, начинают плодиться и пожирать все вокруг. Анна сама была виновата в том, что я посадил ее под замок; это так же верно, как если бы она связала себе руки и заперлась на чердаке.

С каждым новым месяцем, когда выяснялось, что она так и не понесла, ее неприязнь ко мне лишь усиливалась. Катрин считала, что она мечтает воспитывать дитя из-за того, что сама была лишена детства. Но я знал, что это не так. Она нуждалась в живом существе, которое оказалось бы полностью в ее власти.

Я хотел полюбить ее. Я прилагал огромные усилия, чтобы заставить себя сесть подле нее, взять ее за руку, обнять. Но чем дольше мы жили вместе, тем больше давала о себе знать жестокость ее натуры. Искалеченные люди часто вымещают ярость на других; по-видимому, годы жизни в страхе наполняют их сердца ядом, который мало-помалу отравляет все вокруг.

Я замечал, как Анна пинала овец и выдергивала у курицы перья из хвоста, когда думала, что никто ее не видит. Наших детей она бы тискала, целовала и при этом щипала за мягкие пухлые ножки.

Я не считаю ее злодейкой; она причиняла боль и тут же пыталась смягчить ее лишь потому, что не знала иного способа показать свою любовь.

Поначалу ее блуждания в одиночестве меня не беспокоили. Я бы легко позволил ей бродить по селению хоть весь день, лишь бы это помогало, однако со временем у нее появились причуды. Она принялась ходить с палкой и что-то бормотать себе под нос. Люди изумленно смотрели на нее и потом рассказывали мне, что моя жена вызывает духов.

Я пришел в бешенство. Пронюхай Эйидль, что в моем доме блюдут древние обычаи, он бы меня со свету сжил. Я так и видел его взгляд, пылающий, как костер, на который он меня отправит. Я знал, что он распускал по всему селению слухи, будто это Анна прокляла Биргит, накликала на нее хворь и погубила ее.

Когда я спросил у Анны, что она шепчет, она отвечала:

– Да просто песенку, которую услыхала от Катрин.

Катрин клялась и божилась, что не учила Анну никаким заклинаниям. Эта женщина лживей, чем многоликая луна.

Я взял Анну за руку.

– Не выходи из дома, elskan. Это опасно для тебя… для нас обоих.

Но Анна продолжала бродить по холмам, выкладывала на курганах узоры из выброшенных на берег веток и оставляла рядом с ними пучки трав.

Как-то раз Эйидль привел ее домой, торжествующе улыбаясь.

– Руны! – злорадствовал он. – Жена bóndi читает заклинания и чертит повсюду руны. На альтинге я задам вопрос, с чего бы нам подчиняться человеку, который не может уследить за собственной женой.

– Смакуешь чужие несчастья, Эйидль? Анна нездорова и нуждается в отдыхе. Но она добрая христианка и не станет баловаться ворожбой.

– Я видел руны, Йоун.

– А я – нет, – отрезал я. – Тебе померещилось. – Я силился улыбнуться, и у меня заныли скулы. – Почему это именно тебе везде видятся руны? Может, нам стоит об этом спросить на альтинге?