— Колдунья, которая помогала мне… Я ей жизнью обязан. Меня схватили разбойники, а она дала мне какой-то отвар, от которого всё замедлилось. Я как будто под водой оказался…

— Ведьмы называют его «Бычий глаз», — сказала Эрика, погладив его по голове. — Я слышала, что он даёт человеку невероятную скорость и реакцию.

— Я ей жизнью обязан, — повторил Готфрид и закрыл глаза.

Ему вспомнилось, что «бычьим глазом» некоторые крестьяне называли «глаз бури» — затишье в центре шторма.

— Спи, — Эрика снова погладила его, и постепенно он провалился в тяжёлый, тревожный сон.

Иногда он просыпался. А может быть, ему так казалось. Он открывал глаза, оглядывал, пустую комнату, а потом снова тонул в забытье. Один раз ему привиделось, будто Эрика бросает в огонь пригоршню трав, и по комнате расплывается пятно неестественно-белёсого дыма.

Следующий день — если это был следующий день — оказался солнечным и жарким. С Ланге штрассе доносился грохот карет, гомон множества людей, спешивших по своим делам.

Эрика сидела перед камином и что-то читала в рассеянном свете из окна.

— Доброе утро, — сказал Готфрид, и собственный голос не понравился ему. Он был такой слабый и скрипящий, словно у умирающего. Пришлось прокашляться.

— Доброе утро, — Эрика уже отложила чтение и присела возле его постели. — Как спалось?

Готфрид неопределённо покачал головой. Потом он собрался с силами, посмотрел ей в глаза и произнёс:

— Я видел… или мне показалось, что ты бросала в огонь какие-то травы или что-то такое…

— Тебе приснилось, — ласково сказала она. — Я надеюсь, твои сны не возвращаются?

Готфрид закрыл глаза, помотал головой и пробормотал:

— Не помню.

Послышался громкий стук.

Готфрид насторожился, приподнялся на постели, морщась от боли… Но Эрика уже беззаботно подошла к двери и открыла. На пороге стоял Дитрих. В руках у него были две корзины, накрытые белыми платками.

— О, Гога! — воскликнул он, пронося корзины на кухню. — Проснулся? Как себя чувствуешь?

— Нормально, — соврал Готфрид. — Лежу вот.

— То-то по голосу слышно, — усмехнулся друг. — Я вам тут еды прикупил. Эрике-то опасно на рынок ходить, да и тебя же стеречь надо, вот я и… Красавица, сделай-ка нам покушать.

— Хорошо, — ответила Эрика и улыбнулась ему. Готфриду стало неприятно.

Этот Дитрих не был похож на себя обычного. Какой-то слишком он стал заботливый и добрый, будто подменили.

Они с Эрикой завозились на кухне, разбирая покупки, а потом Дитрих вернулся к постели.

— Как на службе? — спросил Готфрид.

— На службе-то всё по-старому. Путцер сидит себе в камере, на Доротею Флок ищут улики, остальные либо давно сознались, либо сознаются на днях. А сегодня…

— А про меня герр Фёрнер что-нибудь спрашивал? Я так его подвёл…

— Нет, он понимает. Зато убил виновных. Эта ведьма, которая с тобой была, всё рассказала ему, а он мне. Всё ты правильно сделал, Гога! Я бы так же поступил. В общем, он говорит, что послал за Флоком других. Вошёл в положение, передаёт, чтобы ты лежал пока. Дел, мол, серьёзных нету, а если и будут, то без тебя обойдёмся…

Почему-то это задело Готфрида. Он как будто начал ревновать Фёрнера к другим подчинённым. «Без тебя обойдёмся»? Это было глупо, и он мысленно обругал себя. Нужно было работать на благо церкви, а не думать о повышениях.

— Я скоро поправлюсь и вернусь на службу, — сказал он. — Надоело лежать, как полено.

— Ты бы полежал, Гога, — сказал Дитрих. — Успеешь ещё поработать.

— Не хочу лежать, — буркнул Готфрид.

Друг не ответил. Обоим было ясно, что в ближайшее время он не поднимется с постели.

Повисла пауза, которую прервал Дитрих.

— Так я о чём! — оживлённо начал он. — Сегодня, представляешь, Шварц сбежала! Ну, то есть, вчера ночью.

— Сбежала? — удивился Готфрид. — Как?

— А кто это? — спросила Эрика.

— Гога, ты ей не рассказал что ли?

— Нет, — немного смутился Готфрид. — не думал даже… Так что там с ней?

Дитрих снял шляпу и положил на стол, а потом начал рассказывать:

— Тут неподалёку, на рыночной площади, есть такой трактир «У гуся». Там часто народ после торговли отдыхает. Барбара Шварц была женой хозяина. Такая стерва, что боже упаси. Ругалась похлеще морских пиратов! Так вот, три года назад её обвинили в колдовстве. Уж не знаю, что там было, дело-то тёмное. Может поссорилась с кем, может и вправду колдовала. Ну, понятно, посадили мы её под замок. Пытали четыре дня подряд, по нескольку часов — всё выдержала! «Нет, — говорит, — я невиновна». Наши уже сами сомневаться стали.

Бросили её в тюрьму, а год назад, где-то в конце лета, снова вызвали на дознание. А она не успела зайти в пыточную, как давай ругать судей на чём свет стоит. Навроде этой Фегер, — Дитрих кивнул Готфриду. — Потом оказалось, что кандалы перепилила. Никто до сих пор не знает, как, но, скорее всего, не без помощи дьявола. В общем, выпороли её как следует и снова в тюрьму.

А нынче ночью стражники, видимо по случаю воскресенья, напились пива и уснули. Ведьма снова перепилила цепи и вылезла через каминную трубу!

— Кого-нибудь отправили в погоню? — Готфрид даже приподнялся с постели.

— Конечно! Отправили погоню, ждём вестей теперь… Говорят, она в Регенсбург отправилась. Они, крысы, все теперь туда сбегаются — пощады просят…

Эрика накрыла на стол. Дитрих замолчал и принялся есть.

— Я обедать ушёл, Доротею палачику одному оставил, чтобы руки на себя не наложила. А сам дай, думаю, к вам забегу, поем. Брюхо подвело, сил нет!

Они ещё немного поболтали, а потом Дитрих убежал. Сказал, что спешит, и что судьи уже, наверное, вернулись в Труденхаус.

Дверь за ним закрылась, а Эрика принялась убирать со стола.

— Расскажи, почему вы так дружны с Дитрихом? — спросила она. — Вы ведь совсем разные…

— Не знаю. В нём есть что-то… какой-то огонь, которого мне часто не хватает.

Она не ответила, только слышно было, как пляшет нож на доске, да хрустят свежие овощи.

— Эрика, — позвал Готфрид.

— Да? — она отложила нож и подбежала к нему, как хорошая служанка, на ходу вытирая руки о передник. — Что-нибудь нужно?

Готфрид помолчал, стараясь не смотреть ей в глаза. Было немного стыдно перед ней за вчерашнее, ведь она старалась… Но Дитрих не оставил его равнодушным. По сравнению с ним, он чувствовал себя дряхлым стариком, умирающей развалиной, покидающей жизнь со всеми её радостями. Поэтому он пересилил себя, перешагнул через принципы, через отвращение, через гордость, и попросил: