прибегать к искусству закупок со времен действия системы рационирования, благодаря чему с 1939 по 1941 год они смогли вернуться к этой системе почти без помех в своей работе. Словом, в кризисные времена собственнической психологии советских управленцев действительно могло найтись применение.

Кризис, потребление и рынок

Как и в революционный период, последствия экономических кризисов не были обусловлены исключительно действиями политических лидеров или исполнителей государственной политики на местах. Реконструкция торговли была, прежде всего, ответом чиновников на чрезвычайную ситуацию, на которую реагировали потребители и которой они же способствовали: покупатели занимались накопительством, стоя в очередях и в панике скупая товары, и тем самым усугубляли дефицит. Неурядицы, вызванные плановым дисбалансом между оплатой труда и ценами, который с 1923 года постоянно сопровождал работу социалистического сектора, в ходе реконструкции усугублялись новыми, среди которых было исчезновение частных лавок и упадок сельского хозяйства. Во избежание повторов я отложу до пятой главы попытки дать количественные оценки воздействию кризиса на средний уровень потребления и уровень жизни и сформулировать его последствия для настроений граждан. В данном же разделе рассматривается одна значительная перемена в потребительской практике с 1928 по 1933 год.

Этой переменой стала возросшая роль уличной торговли в повседневной жизни граждан, что вряд ли удивительно в свете привычек, приобретенных за годы Гражданской войны. Постоянные и временные базары, которые играли важную роль в обмене на протяжении всего периода НЭПа, в 1928–1929 годах стали фактически единственной альтернативой предприятиям социалистического сектора. Посетивший СССР британец Г. Гринуолл писал о Москве: «Постепенно вся городская торговля была вытеснена на улицы. Подавление частной торговли привело к конкуренции лоточников с государственными лавками». По наблюдению Гринуолла, это произошло в промежутке между его предыдущей поездкой в страну летом 1927 года и повторным визитом, который он совершил через год:

Летом 1927 года здесь было две или три улицы, заполненные лоточниками. В 1928 году уже каждая улица Москвы была заполнена этими лоточниками, стоящими вплотную друг к другу вдоль бордюра. Торговцев было так много, что из-за нехватки места вдоль бордюра они начали становиться на другой стороне тротуара спиной к лавкам, отчего московские улицы теперь выглядят, точно восточный базар. Все мужчины, женщины и дети, которые что-то продают, кричат во весь голос. <…> Можно с уверенностью сказать, что нет такого товара, который нельзя купить на улицах Москвы [Greenwall 1929: 35–38].

Описываемая здесь сутолока действительно относится к 1928 году, когда из-за высоких налогов и репрессий лавки были вынуждены закрываться, а также сокращали деятельность те частные предприятия, что оставались на плаву Как ив 1918 году, многие лавочники, покинув свои лавки, занялись базарной или уличной торговлей. Однако, по всей вероятности, этот всплеск неформального обмена стал результатом не только деградации столичной торговой сети, но и голода на Украине 1928 года. Характерной реакцией крестьян на критическую нехватку пропитания было бегство в близлежащие и дальние города, где они обычно пытались заработать мелкой уличной торговлей. Это объяснение подкрепляется реакцией одного иностранца на исчезновение московских уличных торговцев полтора года спустя: «Тем, кто привык к скоплениям крестьян-разносчиков, улицы являли странное зрелище» [Hoover 1930][318].

В феврале 1930 года, после завершения успешной, хотя и необъявленной, войны против столичного частного сектора, администрация Московской области попыталась запретить частный сбыт большинства промышленных товаров. Запрет, действие которого ограничивалось территорией города, касался тех товаров первой необходимости, производство которых было национализировано в ноябре 1918 года, а также радиоприемников и электротоваров[319]. Он не был направлен против торговой деятельности крестьян и совершенно точно не означал общего запрета на занятие мелкой торговлей. В тот же месяц Наркомат внутренних дел и Наркомат финансов РСФСР выпустили распоряжения, в которых частным лицам давалось право арендовать торговое пространство или прилавки на городских базарах, железнодорожных станциях и в портах. Неудивительно, что взимаемая за это плата была привязана к классу: торгующие своей продукцией или скотом крестьяне, продающие свои изделия городские и сельские кустари, а также лица, предлагающие бывшие в употреблении предметы быта, были освобождены от уплаты аренды, в то время как частные торговцы должны были платить значительно больше, чем кооперативы и коллективные хозяйства[320]. Если зимой 1929–1930 года, судя по наблюдениям множества иностранцев, в Москве перекрывали рыночные площади и преследовали уличных торговцев, это было проявление тенденции препятствовать крестьянской торговле в разгар каждой заготовительной кампании[321]. Запрет не был всеобщим и не продлился долго. Описание тяжелой участи крестьян-лоточников как нормы для того времени, сделанное Л. Хаббардом («Крестьяне стояли на тротуарах с корзинами фруктов, яиц и прочих продуктов, которые они продавали, находясь под постоянной угрозой того, что их “подвинет” милиция или даже конфискует товар»), противоречило тому факту, что уличные рынки в большинстве городов в течение периода реконструкции продолжали работать [Hubbard 1938: 141–142][322].

На самом деле исследования бюджетов домохозяйств демонстрируют парадоксальный эффект, к которому привела реконструкция: несмотря на исчезновение частных лавок, часть доходов, которую граждане расходовали на покупки в частном секторе, росла. Согласно архивным данным, расходы городских рабочих на покупку продовольствия на рынке выросли с 18 % в 1929 году до 53 % в 1932 году, а когда в 1933 году процент покупок рабочими продовольствия на рынке несколько снизился, в бюджетах управляющих и инженеров на рынок по-прежнему приходился 61 % продовольственных расходов. Похожая тенденция касалась дров и промышленных товаров. В сумме к 1933 году рабочие совершали 30 %, а городские жители в целом – 33 % своих покупок в рублях «на рынке или у частных лиц», в том числе 54 % продовольственных расходов и 22 % непродовольственных[323]. Это, конечно, значительно больше, чем 35 % расходов рабочих на питание и 7 % расходов на непродовольственные товары, которые статистики отводили на долю частного сектора в 1929 году.

Большая часть этого роста, естественно, приходилась на ценовую инфляцию. По мере того как товары в рамках социалистической торговой системы заканчивались, рыночные цены росли. Как обнаружили О. В. Хлевнюк и Р. У Дэвис, к 1932 году цены на городских базарах превысили цены 1928 года в десять раз – то есть в два с половиной раза превысили рост денежной массы [Davies, Khlevniuk 1999: 562]. Несмотря на инфляцию, даже в «натуральном» выражении роль рынка в годы реконструкции была далеко не ничтожной. В табл. 4.3 показано количество товаров, приобретаемых рабочими на рынке в 1932 году, когда доля рынка в снабжении городов продовольственными и потребительскими товарами была наиболее высокой.

Эти данные рассматриваются в последующих главах в связи