или ином деле могут дать только те, кто достаточно глубоко им овладел. Тот же, усмехаясь, ответил: “Я купец”, полагая, что Микеланджело не узнал в нем дворянина, и вроде как издеваясь над таким вопросом, показывая вместе с тем, что он презирает занятия флорентинцев. Микеланджело, отлично поняв его слова, ему сразу же и ответил: “На этот раз вы для вашего хозяина торгуете плохо. Убирайтесь-ка вон отсюда”», – так рассказывал об этом Вазари, несколько сгущая краски по сравнению с изложением Кондиви, у которого он заимствовал этот сюжет[369]. Картина, заказанная герцогом, досталась ученику Микеланджело Антонио Мини. Впоследствии она была продана Франциску I и утрачена, так же как «Леда» Леонардо да Винчи.

Аналогичные модели поведения присутствуют в конфликте с Юлием II в 1506 г., во время которого он повел себя столь жестко, сколь не вел себя по отношению к главе католической церкви ни один деятель ренессансного искусства. Как заметил А.К. Дживелегов, «и папа, и художник, похожие в этом отношении друг на друга, не отличались большим терпением и умели крепко отстаивать свое мнение. У папы это коренилось в высоком представлении о своем сане, у художника – в высоком представлении о своем искусстве и в нежелании поступаться своими взглядами»[370]. Однако следует добавить, что Юлий II, наиболее энергичный и целеустремленный понтифик эпохи Возрождения, через три недели после избрания арестовавший всесильного Цезаря Борджиа, который помог ему стать папой, а позднее начавший борьбу с еще более могущественными противниками – Венецианской республикой и французским королем Людовиком XII, был вынужден пойти на уступки Микеланджело, и остерегался ссориться с ним. Как сообщал Себастьяно дель Пьомбо в одном из писем Микеланджело, Юлий II признался ему: «“Он ужасен, как ты видишь, так что нельзя общаться с ним”. И я ответил Его Святейшеству, что ваша ужасность (terribilitá) не вредит личности, и что вы кажетесь ужасным из-за любви к важному великому труду, который имеете, и привел другие соображения, о которых не стоит писать, так как это не важно»[371].

«Ужасный характер» не мешал «неистовому гению» поддерживать контакты с представителями римской элиты. «…Ему была дорога во благо времени и дружба многих высокопоставленных и ученых лиц, а также людей даровитых, и он эту дружбу поддерживал: так, когда великий кардинал Ипполито деи Медичи, который его очень любил, прослышал, что ему нравится красотой своей турецкий конь, которым он обладал, синьор сей послал его ему от щедрот своих в подарок, да еще десять мулов, навьюченных овсом, в придачу со слугой, их погонявшим. И Микеланджело охотно все это принял. Ближайшим его другом был и знаменитейший кардинал Поло, в таланты и достоинства которого Микеланджело был влюблен, кардинал Фарнезе, кардинал Санта Кроче, ставший позднее папой Марцеллом, кардинал Ридольфи и кардинал Маффео, и монсиньор Бембо, Карпи и многие другие кардиналы, епископы и прелаты, называть которых поименно не приходится; монсиньор Клаудио Толомеи, великолепный мессер Оттавиано деи Медичи, его кум, у которого он крестил одного из сыновей, и мессер Биндо Альтовити, которому он подарил для капеллы картон, где опьяневшего Ноя поносит один из сыновей его, другие же двое прикрывают ему срамные части; мессер Лоренцо Ридольфи, мессер Аннибал Каро и мессер Джован Франческо Лоттини из Вольтерры; а больше всех любил он бесконечно мессера Томмазо де Кавальери, римского дворянина, который с юности имел большую склонность к этим искусствам и для которого Микеланджело, чтобы научить его рисовать, выполнил много самых поразительных листов», – писал Вазари[372].

С Томмазо де Кавальери Микеланджело познакомился в 1532 г. Судя по переписке, между ними возникла симпатия[373], послужившая основанием для подозрений Микеланджело в гомосексуализме, которые пытался опровергнуть Кондиви, писавший, что он «очень любил красоту тела и настолько понимал ее, что многие развратные люди, не умевшие отличать чистую любовь к красоте от низких чувственных побуждений, думали и говорили много дурного о его поведении. ‹…› Микель-Анджело при мне часто рассуждал о любви, и я слышал также от людей, присутствовавших при этих рассуждениях, что великий мастер говорил о ней то же, что писал Платон в своей книге. Я не знаю, что говорил Платон, но, так как я был долго в хороших отношениях с Микель-Анджело, утверждаю, что слышал от него только чистые и честные слова, имеющие силу потушить в сердце молодого человека всякое распутное и необузданное желание»[374].

Сходные чувства Микеланджело испытывал и к поэтессе Виттории Колонне – представительнице римского аристократического рода, вдове Фернандо Франсиско д’Авалоса, маркиза де Пескары, который в 1525 г. был назначен главнокомандующим Карла V в Ломбардии, но через несколько месяцев умер от ран, полученных в битве при Павии с войсками Франциска I. Занявшись духовными исканиями, Виттория сблизилась с Микеланджело на почве учения спиритуалов, разрабатывавшегося в окружении кардинала Пола. Дружба Микеланджело и Виттории, по просьбе которой он сделал несколько рисунков на религиозные сюжеты («Распятие», «Богоявление» и т. д.), продолжалась до ее кончины в 1547 г. в возрасте 57 лет. Шесть лет спустя Кондиви писал: «Он до сих пор хранит много ее писем, полных чистой и нежной привязанности, достойных такой благородной души, и сам написал в честь ее много сонетов, в которых видна его нежная страсть к ней. Она много раз приезжала в Рим из Витербо и других мест, где проводила лето, только для того, чтобы увидеть Микель-Анджело. Со своей стороны, Микель-Анджело так же горячо любил ее и, как он однажды сказал при мне, сокрушался о том, что, когда она умерла и он прощался с ней, то поцеловал только ее руку, не осмелившись поцеловать в лоб или в лицо. Эта смерть так подействовала на него, что долгое время он был очень рассеян и как бы лишен рассудка»[375].

Привязанность к Виттории Колонне Микеланджело выразил в поэтическом творчестве. Маркизе де Пескаре посвящен самый знаменитый его сонет, вскоре после выхода в свет послуживший предметом литературоведческого анализа Бенедетто Варки (1549), сравнивавшего его со стихами Данте:

«И высочайший гений не прибавит

Единой мысли к тем, что мрамор сам

Таит в избытке, и лишь это нам

Рука, послушная рассудку, явит.

Жду ль радости, тревога ль сердце давит,

Мудрейшая, благая донна, – вам

Обязан всем я, и тяжел мне срам,

Что вас мой дар не так, как должно, славит.

Не власть любви, не ваша красота,

Иль холодность, иль гнев, иль гнет презрений,

В злосчастии моем несут