сам он в этом отношении так чувствителен, что он может решиться показать себя окружающим лишь с таким произведением, которое кажется ему совершенным. Кроме того, он предпочитает, чтобы его произведение говорило за него, вместо того чтобы лично выступать в защиту своего труда»[359].

По Юнгу, «интровертный тип отличается от экстравертного тем, что он ориентируется преимущественно не на объект и не на объективно данном, как экстравертный, а на субъективных факторах»[360]. Иначе говоря, критерием оценки является соответствие или несоответствие объекта представлению индивидуума: «Источником обоих типов мышления является перемещение ценностного акцента, поэтому мы с тем же правом можем предположить, что у человека, принадлежащего к интровертному типу, личное ощущение, по каким-либо причинам, может выдвинуться на первый план и, подчинив себе мышление, придать ему негативно-критическую окраску»[361].

Подобную тенденцию можно наблюдать у Микеланджело, рано начавшего ориентироваться в мире искусства в соответствии со своим критичным мнением, которое А. Шастель назвал «характерной чертой “сатурнического» человека”[362]. С точки зрения аналитической психологии это можно объяснить тем, что «в нормальном случае интровертная установка следует той, в принципе наследственно данной, психологической структуре, которая является величиной, присущей субъекту от рождения»[363].

Вот как описывали его характер биографы. «В молодости Микель-Анджело изучал не только живопись и скульптуру, но и все то, что имеет с ними какую-нибудь связь, и изучал так прилежно, что на время почти совсем отказался от общения с людьми и виделся только с самыми близкими друзьями. За это одни считали его гордым, другие странным и фантазером, хотя он не был ни тем ни другим, но – как это бывает с необыкновенными людьми, – любовь к благородному искусству и постоянное занятие им заставляли его любить уединение, и сношения с людьми не только не доставляли ему удовольствия, но были ему неприятны, как все то, что тревожило его мысли, потому что он – как говорил о себе великий Сципион – был менее всего одинок тогда, когда был один», – утверждал Кондиви[364]. В том же духе выразился Вазари: «…Пусть никому не покажется странным, что Микеланджело любил одиночество, как человек, влюбленный в свое искусство, которое требует, чтобы человек был предан ему целиком и только о нем и размышлял; и необходимо, чтобы тот, кто хочет им заниматься, избегал общества, ибо тот, кто предается размышлениям об искусстве, одиноким и без мыслей никогда не остается, те же, кто приписывают это в нем чудачествам и странностям, заблуждаются, ибо кому желательно работать хорошо, тому надлежит удалиться от всех забот и докук, так как талант требует размышлений, уединения и покоя, а не мысленных блужданий»[365]. А в другом месте добавлял, что «сердился он сильно, но за дело, на тех, кто чинил ему обиды; однако не видано было, чтобы он мстил кому-нибудь, скорее же был терпеливым до чрезвычайности и нрава весьма скромного, говорил же сдержанно и мудро, отвечая всегда серьезно, иногда же остроумно, приятно и резко»[366].

Психологические особенности Микеланджело не укрылись и от проницательного взора искусствоведов. «Все современники отмечали, что он любил уединение и самоуглубление: художник отгораживался от других людей. Он терпеть не мог надоедливых собеседников. Его грубый ответ Леонардо у входа на мост Сан Тринита – типичная реакция нелюдима. Рафаэлю также приходилось жаловаться на его импульсивные выходки; он нашел и фразу, оформившую репутацию Микеланджело: “Одинок, как палач”. Сам Микеланджело то радовался этому, то огорчался. “Я всегда один и ни с кем не разговариваю”, – писал он Леонардо Буонарроти. Он видел в этом некую неизбежность и покорялся ей. Это было типичное поведение “меланхолика” (vir melancholicus), описанное в медицине и возведенное Фичино в трактате “О троякой жизни” на высший антропологический уровень: по Фичино, это и есть естественное состояние “жреца муз”», – полагал А. Шастель[367].

Вряд ли стоит ограничиваться этим заключением, так как с чертами характера Микеланджело органично сочетается характеристика, данная К.Г. Юнгом интровертному мыслительному типу: «…Этот тип охотно исчезает за облаком недоразумений, которое становится тем более густым, чем больше он, компенсируя, старается с помощью своих неполноценных функций надеть маску некоторой общительности, которая, однако, нередко стоит в самом резком контрасте с его действительным существом. Если он уже при построении своего идейного мира не страшится даже самых смелых дерзаний и не воздерживается от мышления какой бы то ни было мысли – ввиду того, что она опасна, революционна, еретична и оскорбляет чувство, – то все же его охватывает величайшая робость, как только его дерзанию приходится стать внешней действительностью. Это противно его натуре. Если он даже и выпускает свои мысли в свет, то он не вводит их, как заботливая мать своих детей, а подкидывает их и, самое большое, сердится, если они не прокладывают себе дорогу самостоятельно. В этом ему приходит на помощь или его в большинстве случаев огромный недостаток практической способности, или его отвращение к какой бы то ни было рекламе. Если его продукт кажется ему субъективно верным и истинным, то он и должен быть верным, а другим остается просто преклониться пред этой истиной. Он вряд ли предпримет шаги, чтобы склонить кого-либо на свою сторону, особенно кого-нибудь, кто имеет влияние. А если он это делает, то в большинстве случаев он делает это так неумело, что достигает противоположных своему намерению результатов. С конкурентами в своей отрасли он обыкновенно терпит неудачу, ибо совсем не умеет приобретать их благосклонность; обычно он даже дает им понять, насколько они лишние для него. В преследовании своих идей он по большей части бывает упорен, упрям и не поддается воздействию»[368].

Чтобы убедиться, насколько это описание соответствует характеру Микеланджело, достаточно вспомнить его поведение в конфликте вокруг «Тондо Дони» или конфликт вокруг картины с изображением Леды, заказанной ему Альфонсо I во время посещения Феррары в 1529 г. «…К Микеланджело был послан некий дворянин герцогом Альфонсо Феррарским, прослышавшим, что он собственноручно сделал для него нечто редкостное, и не желавшим упустить такую для себя приятность. По прибытии во Флоренцию тот разыскал его и предъявил ему доверенность названного государя. Тогда Микеланджело, приняв его, показал ему написанную им Леду, обнимающую лебедя, с Кастором и Поллуксом, вылупляющимися из яйца, на большой картине, непринужденно написанной темперой, но посланец герцога, наслышавшийся имени Микеланджело и считая, что тот должен был создать что-то более величественное, но не поняв, как искусно и превосходно была написана эта фигура, заявил Микеланджело: “О, это пустяки!” Микеланджело спросил у него, чем он занимается, зная, что наилучшее суждение о том