Потом попросили, чтобы им вызвали такси, Людмиле вообще было отсюда два шага до дома, но они как-то синхронно решили, что лучше поехать на любимую смотровую площадку в Киеве в верхней части Парковой аллеи, пролегающей на курчавом днепровском склоне возле небольшого памятника летчику, откуда видно и Лавру, и весь левый берег с Русановкой, мост Метро в белых и красных огнях, мост Патона, весь Лесной, Дарицу, кусок Троещины. Выпив еще коньяка, они попросили меню, чтобы выбрать шампанское, для распития с ностальгически-радостными нотками на «схилах Дніпра».

— Надо взять самое лучшее, «Дом Периньон», — громко дыша, сказал Славик, большой любитель старого Киева.

— Или «Моэт и Шандон», — предложила Людмила.

— Как? Как ты сказала? — он тяжело обнял ее за плечи, она, подняв египетскую бровь и блеснув глазом, прижалась к нему щекой, еще глубже ныряя под Славкину руку, и захихикала:

— «Миньет Шандон».

— Да, миньет, бутылку «Миньет Шандон», кстати, оно почти на сто баксов дешевле, чем «Дом Периньон».

— Но «Дом Периньон» — это же «Дом Периньон»…

Рослый румяный официант с невозмутимым видом стоял рядом, ожидая, пока они определятся.

Уже в такси сообразили, что не взяли бокалов. Людмила все это время беспорядочно теребила Славкину руку, терлась головой и шеей, как кошка, о его плечо.

Таксист их плохо понял и поехал на Парковую аллею кратчайшим путем — со стороны Крещатика, нырнув под Чертов мост, на мгновение остановился из-за заминки, возникшей с выездом пары автомобилей из некогда популярного ресторана «Зозуля».

— О!!!! Кукуня! — хрипло засмеялась Людмила. Водитель двинулся нерешительно и медленно.

— Кукуня, господи, да я там десятиклассницей, в парке…

Славка засмеялся, схватил ее за коленку и чуть было не сказал: «И мы с Вадькой тоже…»

— Курила я там в парке! — гаркнула Людмила. — Остановите! Остановите, мы выйдем тут!

Слава пьяно и глупо смеялся, бросил таксисту сколько-то денег, держа в одной руке шампанское, другой обнял Людмилу.

В деревянном домике шашлычной «Зозуля» теплился слабый свет, на стоянке стоял всего один автомобиль. Вокруг висела тихая, невозможная для центра глухая ночь. Черные деревья смыкались голыми ветвями над узкой автомобильной дорогой, резким изгибом уходящей в темноту. С одной стороны была почти отвесная, поросшая редким кустарником песчаная стена, с другой, аж до самой набережной, тянулись вниз на несколько сот метров густые непролазные чащи, над которыми светящимися бусами горели вдалеке левобережные массивы. Именно туда они и направились, хихикая, ломая ветки и размахивая бутылкой «Моэт э Шандон». И когда глаза привыкли к темноте, быстро обнаружилась какая-то замусоренная поляна с чем-то вроде лавки. Славино лицо и руки были как бледные, чуть фосфоресцирующие кляксы, а у Людмилы глаза блестели по-кошачьи. Он первый полез целоваться и потом, будто не отрываясь от нее, все в одной, мягкой, идеально рассчитанной комбинации движений произвел и остальное тоже, отчего Людмила громко охнула, голосом матки и, взмахнув руками, перевернула бутылку. Шампанское заливало их одежду и волосы.

Потом, расхристанные, мокрые, липкие, обнимающиеся, с полупустой бутылкой они выкатились из зарослей на проезжую часть, пугая редкие машины, смогли-таки остановить частника и поехали осуществлять задуманную ранее часть плана по осмотру панорамы ночного Киева. Там договорились, что поедут сейчас к Славке домой, слушать музыку. Но уже в третьем такси за этот вечер Людмилу привел в чувство звонок мужа, и, хрипло «экая», она сказала, что скоро будет дома.

— Это будет несправедливо по отношению к нам самим, — туманно объяснила она, и они поехали обратно на Республиканский, всю дорогу долго, с какой-то сонной хмельной небрежностью целуясь, норовя пролить остатки шампанского.

Потом Славка поехал в клуб «Патипа», куда примчался Вадик с парой совсем юных девочек, студенток Авиационного университета. — Это была сплошная анархия и какофония, — шептал Славка, а Вадик сдержанно похихикивал, кивая, будто даже немного ревновал. Так как он выпил намного меньше, то был в состоянии смаковать и рассматривать со всех сторон зудящее предвкушение завтрашнего рабочего дня у них всех.

Стоит заметить, что никакой разрушительной силы в анархии и какофонии Людмила не обнаружила. Юра, увидев ее состояние, немного удивился, но не растерялся. Помог ей раздеться, снял вымазанные в земле трусы, оттряхивая от песка и прошлогодних листьев, отвел в уборную, где Людмилу стошнило, потом посадил в ванну, следил, чтобы вода не была слишком теплой, но и не ледяной. Она хрипло смеялась, по щекам текла тушь. Потом немного собралась, завернулась в халат, прошла на кухню, выпила воды с крупинками какого-то лекарства и, погладив мужа по щеке, отправилась спать.

Утром проснулась с головной болью, поморщилась, встала, выполнив усеченный комплекс йога-гимнастики, выпила стакан шипучего лекарства. Юра уже встал и взял на себя сборы мальчиков в школу и на занятия. Они вместе, как все эти четырнадцать лет, вышли из квартиры, и лишь у лифта Юра обеспокоенно взял ее за плечи и спросил, почти жалостливо:

— Так у нас все в порядке? — Да, вполне, — хрипло проурчала Людмила и приподняла бровь, улыбаясь своей египетско-чеширской улыбкой.

Семейная жизнь Светы Жук была такой же натянутой до предела, в трещинах и потертостях, как и ее здоровье. С одной стороны, если на первый взгляд, — все было нормально. Она бодро воспитывала и лечила детей, поддерживала в доме уют, общалась с подругами — но была еще и сырая, вся в ранах изнанка — непрекращающиеся воспаления по женской части, проблемы с желудочно-кишечным трактом, а еще приступы ужаснейшей мигрени, такой, что «на «Скорой» уже знают». Семейная жизнь с виду была такой же — есть довольно обеспеченный муж, который и их тоже обеспечивает всем, чем нужно, то есть раз в месяц выдается вполне реальная сумма на еду, детский досуг и так далее, плюс еще на лечение, санатории и непредвиденные расходы. Но ощущения, что они одно целое — дышат вместе и тому подобное, как пишут в глянцевых любовных романах, кочующих по кругу от мамы к подругам, — такого и близко не было. У мужа были какие-то бабы. Когда Светлана, не в состоянии устоять перед соблазном, залезла в его телефон и узнала страшную правду о параллельной жизни, то так растерялась, что пошла к подругам прямо среди ночи, и они проговорили много часов, хотя двоим из них нужно было утром на работу. Тогда и поняли, что никуда он, родименький, от них не денется. Несколько месяцев Светлана изображала, будто ничего не знает, а муж вел себя как обычно — иногда задерживался, иногда были командировки. Мудрые подруги уверяли, что мужичье — как кобели, и если у них со Светланой нет секса уже почти год (болезненная киста на яичнике, мигрени, доходящие до рвоты, бабушка чуть не при смерти — какой секс!), то он просто должен пойти «отлить» куда-то. А от нее он «никуда не денется», и Светлана, молчащая особым торжественным молчанием во главе кухонного стола, где собрались ее одетые в халаты одутловатые фрейлины с разбитыми судьбами, тогда внутренне согласилась — да, никуда не денется, а бабу ту было даже жалко. Потом уже, больше из спортивного интереса, она выписала из мужниного телефона пару подозрительных номеров и, набравшись смелости, позвонила — с телефонов тех же подруг. Один номер выстрелил с прямым попаданием. Баба, судя по голосу, ровесница мужа, а то и старше, охотно рассказала, что у нее взрослый сын Сережа, что они вместе со Светиным мужем ездят в Хмельницкий «за товаром» и что она его очень любит. На Светины заверения, что эта любовь ненастоящая, что он просто бережет здоровье за ее счет, яйца свои разминает, что она для него как тряпка, — любовница улыбчиво бормотала, что ее это не волнует, и вообще, она так не считает. Светлана сказала, мол, надо понимать, что он никогда не уйдет из семьи, что нужно хоть немного самоуважения иметь, женщина. Женщина что-то басила в ответ, но в целом разговором Светлана осталась довольна. С мужем они на этот счет так и не поговорили, а редкие ночные эсэмэски не прекратились. Когда у нее ничего не болело и мир вокруг тоже не болел, при благоприятном размещении небесных светил и правильной активности солнечных протуберанцев, Светлана могла показать о-го-го какие чудеса. Еще ей казалось, что она не просто умудренная опытом знахарка, а и совершенная любовница, под стать древнеримским гетерам, лучше любой гейши, с ее-то докторским чутьем и прошлым. Светлана любила вспоминать свое прошлое, гоняя чаи с подругами, пересказывать такое, чего ни под одной цветастой обложкой не найдешь.