– Хочу поговорить с тобой как с братом, – приступил он, – как с названым братом, ты уже стал им. Посмотри на наше семейство. Понимаешь, о чем я? Только посмотри. Мы, как ни печально мне так откровенно об этом говорить, на грани развала. Падение дома Ашеров уже началось. Не удивлюсь, если дом на Макдугал-стрит треснет пополам и обломки посыплются на землю, понимаешь, о чем я? Да, вот так. Предчувствие рока.

Я молчал. Он пока еще только разгонялся.

– Ромул и Рем, – сказал он. – Вот как воспринимал нас Д. Он так обижался на то, что мы не включали его в свои игры, и не заметил другого: каково мне приходилось быть братом Пети, сколько сил я положил на то, чтобы у него было счастливое детство, по возможности счастливое, с учетом его обстоятельств. Я уже вырос, но продолжал играть в поезда и гоночные машинки, потому что он это обожал. Мы все с ним играли. И отец тоже. А теперь, похоже, мы все провалились, не справились, он разбился, сгорел. Он разбился, а сгорели галереи. Он в кусках, сидит взаперти со своим австралийцем, кто знает, удастся ли его собрать. И Д тоже – кто поймет, что с ним творится. Или с ней? Я уже не знаю. Знает ли он сам? Или она сама? Безумие. А знаешь ли ты, что уже и слово “безумие” вслух нельзя говорить? Нельзя говорить “сумасшедший”, и “придурок”, я полагаю, тоже нельзя. Оскорбительно для умственно отсталых. Теперь есть специальное дурное слово для всех этих дурных слов, знаешь ли ты это? Вот и я не знал. Даже если ты всего лишь скажешь, что, мол, за безумный срач, нисколько при этом не думая про умственно отсталых, господи боже, ты уже оскорбил их этими словами, так оно выходит. Откуда все это берется? Нет бы людям попробовать пожить какое‑то время, ничего не меняя, и посмотреть, не стоит ли им немножко сбавить тон. Посмотреть, не придется ли признать: да, очень жаль, но есть такая вещь, как здравый рассудок, так что и сумасшествие тоже существует. Есть люди в своем уме, и отсюда следует, что есть и не в своем, есть безумцы. Если что‑то существует реально, мы так и должны это называть. На то нам и дан язык. Верно я говорю? Или я плохой человек? Я сам придурок?

Тема разговора сменилась внезапно. В последние дни протеста в Зуккоти-парке Апу рассорился со многими людьми из “Оккупай Уолл-стрит” отчасти потому, что разочаровался в анархических, без лидера, колебаниях туда и сюда, отчасти же, как он говорил, “их больше интересует поза, чем результат. И эта штука с языком оттуда же. Извините, но если так яростно вычищать язык, в итоге он сдохнет. Грязь – это свобода. Оставьте нам немного грязи. Зачистка? Не нравится мне это слово”. (Позднее мои расследования свели меня кое с кем из участников протеста, в большинстве своем они и помнить не помнили об Апу. Но один мне сказал: “А, да, богатенький художник, приходил к нам, чтобы приобрести уличный авторитет. Не нравился мне этот парень”.)

Я сразу догадался, что монолог Апу проистекает из каких‑то личных причин, сам‑то он не склонен был идеологизировать. Cherchez la femme[63], сказал я себе, и эта фам выскочила у него изо рта минуту спустя.

– Уба, – сказал он, – она с головой во все это окунулась. Ты понимаешь? Все время нужно следить за языком. Будь осторожнее со словами. Будто по горящим углям ступаешь. Каждую секунду под ногой может оказаться мина. Бум! Бум! Каждый раз, когда открываешь рот, твой язык подвергается опасности. Ужасно утомительно, можешь мне поверить.

– Так вы больше не встречаетесь?

– Не дури, – ответил он. – Ничего, я могу так выразиться, не оскорбив менее интеллектуально одаренных персон? Вот говорю. Разумеется, мы видимся. Она такая необычная, не могу с ней расстаться. Если ей надо, чтобы я следил за языком или еще что, хорошо, я буду следить, по крайней мере рядом с ней, а потом ты, бедняжка, получишь двойную порцию, потому что я спешу оторваться, пока она не слышит.

Однако не так‑то просто было сохранить отношения после того, как мой чертов братик уничтожил всю ее выставку. Всю ее выставку – буквально. Теперь это металлолом. Ты хоть понимаешь, сколько времени уходит на каждую такую штуку? Месяцы! Разумеется, она взбесилась, а он мой брат, господибожетымой. Какое‑то время она и говорить со мной не могла. Но теперь пошло на лад. Она успокоилась. Она в принципе спокойный человек и справедливый человек. Она знает, что это не моя вина. Вот что я хочу сказать, мы же никогда не были Ромулом и Ремом, мы с Петей. Я всего лишь пытался удержать все вместе, семейную жизнь, детство, а теперь прошлое пропало, все вдребезги.

Он покачал головой и вспомнил, о чем изначально говорил.

– А, да. Извини меня. Понесло малость, свернул на дорогу гнева. Возвращаюсь к теме. Что я хотел сказать с самого начала, единственная причина, по которой я сижу тут с тобой и с этим чаем и сыром, в том, что вся моя семья вдребезги и ты, мой брат, который не родился моим братом, ты единственный член семьи, с кем я могу это обсудить. Один брат пироманьяк, другой не знает, полубрат он мне или полусестра. А отец, помимо того, что он стареет и, кажется, помаленьку теряет разум, то есть он его полностью утратил с этой женщиной, со своей женой, то есть мне даже вслух выговорить это слово нелегко, а теперь еще ребенок, я даже мысленно его не могу назвать братом. Мой полубрат. Мой полурусский младенец-полубрат. Я вроде как виню этого младенца за все, что происходит: он явился, и мой мир развалился на куски. Словно проклятие. То есть я хочу сказать, это сводит меня с ума, а я‑то наиболее тут нормальный. Но это я все ворчу, а брюзжать, как все знают, нормально. Я тебя не затем пригласил, чтобы это обсуждать. Я знаю, ты в такое не веришь, но все же выслушай меня. Мне стали призраки мерещиться.

Так завершился политический период в жизни Апу. Я чуть не расхохотался. Впервые в тот день я позволил себе присмотреться к его новым работам и с радостью обнаружил, что он стряхнул с себя чересчур сильное влияние современного агитпропа – “Дайк Экшн Машин!”, Отебенга Джонс, Коко Фуско – и вернулся к прежней, гораздо более насыщенной и живой образности родом из мистических традиций разных культур. В особенности меня поразил большой, альбомного формата рисунок ярко-оранжевыми и зелеными штрихами, тройной портрет в человеческий рост его любимой ведьмы мае‑де-санто Гринпойнтской и по бокам от нее божества, которым она служила, Ориша и Олудумаре. Мистика и психотропные средства в творчестве Апу обычно не разлучались, чем, вероятно, можно было объяснить и начавшиеся у него видения.

– Ты теперь за аяуаску принялся, да? – спросил я.

Апу отшатнулся, притворяясь шокированным.

– Шутишь? Я никогда не изменяю моей маe и ее парням.

(Аяуаска в шаманизме связана с культом Санто-Дайме, который происходит из Бразилии, некоторые и сам наркотик именуют “дайме” в честь этого святого.)

– К тому же мне вовсе не Господь является в видениях.

Иногда бывало трудно понять, насколько буквально или метафорически он что‑то подразумевает.

– Иди, посмотри, – пригласил Апу.