Я осторожно потянул блузку с ее плеч, та легко подалась и почти сразу спланировала на пол за ее спиной. На меня пахнуло ароматом духов. Мы снова поцеловались. Поцелуй был долгим; губы, казалось, срослись. Потом я стал целовать ее шею, в том месте, где она переходила в плечи. У нее была впадинка между лопаток, и полоска бюстгальтера проходила над ней, словно маленький черный мостик. Она запрокинула голову, и ее волосы разметались повсюду. Я продолжил целовать ее шею.

— Теперь твои башмаки, — сказала Деверо, и ее шея затрепетала под моими губами.

Развернув кругом, она подтолкнула меня назад и усадила на край кровати. Опустившись передо мной на колени, развязала шнурок моего правого башмака, затем левого и сняла ботинки. Просунув большие пальцы под резинки носков, стянула их с моих ног.

— Наверняка из гарнизонной лавки, — съязвила она.

— Зато дешевле одного доллара, — ответил я. — Ну как тут устоишь.

Мы встали и снова принялись целоваться. К этому моменту жизни я уже перецеловал сотни девушек, но без всяких условностей и оговорок готов был признать, что лучшей из всех была Элизабет. Неповторимой. Она двигалась, ее тело дрожало и трепетало. Она была сильной, но нежной. Страстной, но не агрессивной. Жадной до ласк, но не требовательной. Часы в моем сознании потребовали сделать перерыв. Мы подчинили себе все существующее в мире время и готовы были использовать его до самой последней минуты.

Она просунула пальцы за пояс моих джинсов, потянула меня к себе. Затем двумя пальцами, большим и указательным, расстегнула пуговицу. Не отрывая губ, мы продолжали целоваться. Она нащупала «молнию» и легонько потянула ее вниз, медленно, медленно; я чувствовал прикосновение ее маленькой руки, подушечки большого пальца, точное легкое движение указательного пальца. Деверо положила мне на лопатки ладони и стала водить ими в разные стороны; ладони ее были теплыми, сухими, мягкими. Затем она провела ими вниз до моей талии и, чуть задержавшись на ней, повела ими еще ниже. Просунула кончики пальцев под распущенный пояс моих джинсов и, ухватив ткань, потянула ее вниз. Немного опустив джинсы, она вдруг резко дернула их назад и вниз; джинсы спустились с моих бедер. А мы все целовались.

Мы разомкнули губы, чтобы немного подышать. Она повернула меня и снова усадила. Стащив с меня джинсы, бросила их поверх своей блузки, лежащей на полу. Я сидел на краю кровати, а она, отойдя на шаг и раскинув руки, спросила:

— Скажи, что еще снять?

— Дело за мной?

Она кивнула.

— Выбор за тобой.

Я улыбнулся. Вот это выбор. Бюстгальтер, юбка, туфли… Я подумал, что ей лучше пока оставаться в туфлях. Пока, конечно. А может быть, и на всю ночь.

— Юбку, — сказал я.

Она подчинилась.

Сбоку была пуговица и застежка-«молния». Элизабет расстегнула пуговицу и стала медленно тянуть вниз замочек «молнии»: один дюйм, два дюйма, три, четыре… В тишине ясно слышалось шуршание «молнии». Юбка упала на пол. Деверо переступила через нее, сначала одной ногой, затем другой. У нее были длинные, стройные, чувственные ноги. И черные трусики. Совсем узенькие. Просто полоска черной ткани.

Бюстгальтер, трусики, туфли. А я продолжал сидеть на кровати. Она села ко мне на колени. Я, откинув назад прядь ее волос, стал целовать ее ушко. Я водил языком внутри ушной раковины. Я чувствовал, как ее щека прижимается к моей. Я чувствовал, что она улыбается. Я стал целовать ее в губы, а она, глубоко вдохнув, стала целовать мое ухо. Мы провели минут двадцать, изучая во всех подробностях очертания верхних частей наших шей.

Затем опустились ниже.

Я расстегнул ее тоненький и узкий бюстгальтер. Он упал вниз. Я быстро наклонился к ней. Ее голова откинулась назад, грудь выгнулась мне навстречу. Ее груди были круглыми, упругими, нежными, а сосочки — чувствительными. Элизабет негромко застонала. Я тоже. Изогнувшись, она поцеловала меня в грудь. Я приподнял ее со своих колен и положил спиной на кровать. Деверо притянула меня к себе. Двадцать сказочных неописуемых минут мы провели, изучая друг друга выше талии.

А затем переместились ниже.

Я лежал на спине. Она, став надо мной на коленях, стянула с меня широкие трусы. Заулыбалась. И я тоже. Десять удивительных минут, а потом мы поменялись местами. Трусики спорхнули с ее бедер, и она, подняв ноги, подала мне знак довести начатое до конца. Я уткнулся лицом промеж ее раздвинутых бедер. Она была влажная и сладкая. Двигалась, но не препятствовала мне. Поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, и плечи ее изгибались и извивались, вдавливаясь в матрас. Пальцы рук крепко вцепились мне в волосы.

И вот наступил тот самый момент. Мы начали нежно, с осторожностью. Долгие и медленные движения, долгие и медленные. Глубокое беспрепятственное проникновение. Она, возбуждаясь, ловила ртом воздух. И я тоже. Долгие и медленные движения.

А затем они встали более частыми и резкими.

А затем мы стали задыхаться.

Чаще, резче, чаще, резче.

Дыхание учащенное, почти удушье.

— Постой, — сказала она.

— Что?

— Постой, постой, — просила она. — Не сейчас. Погоди. Успокойся.

Долгие и медленные движения, долгие и медленные. Трудно дышать.

Дыхание учащенное, почти удушье.

— Ну! — вскрикнула она. — Давай. Ну. Ну. Ну!

Чаще и резче… чаще, резче, чаще, резче.

Вдруг комната начала трястись.

Сначала едва заметно возникла какая-то слабая размеренная вибрация, какая ощущается на краю зоны, отдаленной от эпицентра землетрясения. Застекленная дверь тряслась и колотилась о косяк коробки. Стаканы звенели на полке в ванной комнате. Дверь номера тряслась. Мои башмаки, подскакивая на полу, метались по комнате. Спинка кровати колотилась о стену, а стены тряслись и скрипели. Звякали монеты в карманах брюк, валявшихся на полу. Кровать тряслась и подпрыгивала, выбивая дробь по ходящему ходуном полу.

Полуночный поезд промчался, а мы остались там, где и были.

После всего, что произошло, мы лежали рядом голые и влажные от пота, тяжело дыша, держа друг друга за руку. Я смотрел в потолок, а Деверо вдруг нарушила молчание:

— Два года я мечтала о таком. А тут этот проклятый поезд… А может, он был как раз кстати.

На это я ответил:

— Если мне когда-нибудь придется покупать себе дом, он будет непременно рядом с железной дорогой. Уж это-то я знаю наверняка.

Она зашевелилась, устраиваясь поудобнее рядом со мной. Я обнял ее. Мы лежали, не двигаясь, стараясь восстановить дыхание и чувствуя полную удовлетворенность. В моей голове звучал Блайнд Блейк. Я когда-то раньше слушал заигранную пластинку на 78 оборотов с записями его песен; затертая и исцарапанная поверхность шеллачного диска выдавала немыслимый рев и периодический треск, сквозь которые пробивался голос умудренного жизнью человека, сопровождаемый проворными ритмами гитары; эти ритмы повторяли звуки, издаваемые железной дорогой. Слепой человек. Слепой от рождения. Он никогда не видел поездов. Но много раз их слышал. И это чувствовалось.