её к водке, что это он превратил её в настоящую алкоголичку. Кто ж мог распутать тот замшелый клубок, кто мог знать, что там правда, а что махровая ложь и подлый навет? Могли знать их сыновья, но они тогда ещё были малы для того, чтобы понять истинное положение дел.

….И когда они, теперь уже с Чукотки, второй раз прибыли в Москву, и опять поселились всё в той же квартире Вовиной мамы, то это было уже совсем не то же самое, что в их первое пребывание здесь. Подросшие сыновья, старшему из которых было уже 8 лет, а младшему 6, были такими тихими и нелюдимыми, как будто родились и выросли в глухом лесу, не зная никаких людей, кроме своих родителей. Старшего сразу отдали в школу, во 2-й класс, младшего — в старшую группу детсада, хотя Лена и не работала. Но и в школе и в детсаду оба были настолько незаметны, бессловесны, не хотели и не участвовали ни в чём из того, что называется общественной жизнью, классная руководительница и воспитательница звонили родителям, спрашивали в чём дело, но так и не смогли понять, хотя родители были вроде бы вполне нормальные люди. Ведь никто же не рассказывал, как их мать, Лена, по крайней мере 1 раз в неделю, а бывало, что и два, исчезала из дома в неизвестном направлении на всю ночь и даже дольше, потом являлась затрёпанная и замызганная, исходящая зловонным перегаром. Старший сын, казалось, не только не любил ни отца, ни даже мать, но был к ним настолько равнодушен, что умри они внезапно, в нём не всплеснулась бы даже капля боли или хотя бы сожаления. Казалось, что ему по фигу все люди вокруг, учительница, одноклассники, но больше всех по фигу — отец и мать. У него не было ни одного не то что друга, но хотя бы приятеля в классе, но и это было ему по фигу, а с ним никто не хотел сближаться, таким ледяным холодом веяло от этого 8-летнего мальчишки. Младший же был по натуре — в отца, в Вову: так же больно и остро воспринимал и чувствовал…

Когда Лена не пропадала в запойных загулах, она, накупив на оставшиеся деньги плащевой и подкладочной ткани, синтепона, шила на хорошей свекровиной машинке обалденные, с виду — совершенно фирменные, тёплые длинные куртки, которые сама продавала на рынке, где они разлетались в момент по той цене, которую Лена сама назначала, при этом, как ни странно, ничего с ней страшного не происходило, хотя, может быть, она с кем надо и почём надо договаривалась…Это был ощутимый прибыток в семейную казну. Вова же умудрялся находить где-то самые разные письменные переводы, но не думал о том, что надо хоть как-то подстраховываться, не отдавать перевод весь и сразу, поскольку работал он и неофициально, и без всякого трудового договора, и не один раз его мерзко прокатывали мордой о стол, вообще ничего не заплатив, а у кого тут просить защиты от мразей? Не у кого! Наступили уже лихие 90-е! Там уже чем наглее и подлее, тем лучше! У Вовы же этих пакостных подлых качеств не было даже в зачатке.

Этот второй приезд сына с семьёй превратил жизнь его матери в один, но огромный ужас, и уже не имел никакого значения её характер. Когда Лена пропадала из дома на сутки, а иногда и на двое, Вова себе места не находил, ничего не мог делать, не мог работать над переводами, переставал есть, терял сон, бегал по всему району, ища её, но ни разу не смог найти. Когда она наконец возвращалась, часто с избитой рожей, вообще похожая на драную мокрую кошку, Вова не только не орал на неё, но наоборот, окружал её такой заботой, таким теплом, как будто она только что вернулась с тяжёлой работы, его мать не участвовала в этом никак, она, если не была на работе, тихо сидела в своей комнате, боясь даже высунуться оттуда. Чаще же всего она стала спасаться от семейного кошмара на работе, даже почти все выходные добровольно записываясь на дежурства, или уезжала к сестре, Тане-Витиной маме, которая к тому времени уже жила в новой, полученной от работы, квартире.

Но надо сказать, что когда Лена была всё же дома, то она обязательно и продукты покупала, и готовила на всю семью, и полы дома везде мыла, и стиралку запускала, и всю немытую посуду вымывала до сверкающей чистоты, а когда свекровь возвращалась домой, то Лена всегда кормила её вкусным ужином, всегда спрашивала, не надо ли ей чего, невесткой-то она была очень хорошей, очень внимательной, очень домовитой.

Сыновья же жили как тихие мыши, что было в их маленьких душах, можно лишь догадываться. Старший не любил вообще никого, он походил на древнего деда, который прожил очень тяжёлую и страшную жизнь, никем и ничем не согретую, ничьим теплом любви или хотя бы простого душевного тепла, и теперь ему всё кругом всё равно, как если бы в нём вообще не было никаких чувств. А вот младший был ещё живой, и он до беспамятства любил свою маму, и когда она пропадала, не упредив никого из домашних, и где-то с кем-то впадала в махровый запой, он переживал такую боль, он ждал её, только её, но никто не видел его слёз, только когда он выходил из туалета, видно было по его глазам, что он там безудержно, но совершенно беззвучно плакал. Но никто его не жалел в такие часы, потому что бабушка, как почти всегда, была на работе, старший брат, если был не в школе, совсем его не замечал, а папа, если не работал над переводами, опрокидывал одну бутылку водки за другой, полусидя на спальном диване и громко сам с собой ведя ожесточённые, с огромной злобой какие-то разговоры о стране, о каких-то людях, а потом в таком состоянии отправлялся искать по улицам и дворам жену.

Когда Вова уходил в страшные запои, то он почему-то никогда не шёл к уличной, дворовой, помоечной алкашне. Когда ему всё же оплачивали какой-то перевод, и жена была дома, он сразу покупал 2–3 поллитровки водки и насасывался вообще без закуски прямо дома. Всё это занимало у него 1–1,5 часа, не больше. За это время его настрой успевал измениться несколько раз: сначала радостное предвкушение, потом благостное удовлетворение, вселенское обожание всего и всех, постная и неестественная любовь к сыновьям,