к окружающим родным с неестественным и повышенным к ним пьяным вниманием, потом восходящая постепенно до белого каления ненависть ко всему миру и к этим же самым родным, тогда он жутко орал одной лишь матершиной, однако, как ни странно, ни на кого не бросался, даже не пытался кого-то измордовать, детей ли, жену ли, мать…Просто дико орал, к тому моменту все бутылки водки были уже пусты. Мать всё же выползала из своей комнаты, молча плакала и всегда звонила Вите, чтобы он приехал. Витя бросал всё, даже с заседаний совета директоров банка срывался и мчался к Вове. Он брал на себя весь огонь. А потом он предложил сделать Вове «вшивание», и мама Валя и Лена согласились: тогда это считалось очень эффективным методом, хотя и очень дорогим по тем временам, но тогда у Вити была возможность такое оплачивать. На следующий день, когда Вова находился в полной отключке и умолял лишь принести ему хотя бы стакан водки, Витя вызывал нарколога, который приезжал очень быстро, почти ничего не соображающий Вова подписывал согласие и ему здесь же дома, нарколог делал вшивание на 3 месяца, как было оговорено. И все три месяца Вова держался железно, делал много переводов, деньги отдавал в семью, Ленку одну никуда не отпускал, но и она в эти времена никуда не исчезала. Но — три месяца проходили и…на следующий же день, как будто Вова вёл чёткий отсчёт дням и месяцам, Вова напивался до зелёных чертей. Так повторялось 3 раза, и каждый раз — как под копирку: опять мать плакала и звонила Вите, опять вызывали нарколога, которого оплачивал Витя, опять Вове с его же туманного согласия вшивали антиалкогольную «ампулу» на какое-то время.

Но однажды Лена заявила, что забирает сыновей и уезжает в тот самый городок, где у неё по-прежнему жили родные, где когда-то служил Вова, где она с ним и познакомилась. Билеты на поезд она, как оказалось, уже купила. Отговорить её не смог никто, и она уехала.

Витя переживал за брата так больно, что кидался помочь ему даже в ущерб своему времени, своей банковской деятельности, своей финансовой карьере тогда, когда требовалось его присутствие как члена совета директоров банка, даже понимая, что запросто может вылететь из совета директоров ногами вперёд, потому что ставит семейные проблемы выше банковских. Однако, пока что эти крайности миновали, но Витя ходил по самому краю своей карьеры и знал это, но спасение Вовы было для него выше, дороже. После того, как Лена с сыновьями отбыла в одночасье в родные дальневосточные места закрытого городка к своим живущим там близким родным, Вова заметался, как большой дикий зверь в тесной клетке, но всё же удерживался пока от запоя, потому что в нём была зашита с его согласия антиалкогольная ампула, и он почему-то очень боялся её, он ещё не хотел умирать и потому — боялся и совсем не пил. Но вдруг решил, что должен ехать вслед за Леной и детьми, но Витя уговорил его остаться, чтобы найти хорошую денежную работу с синхронными языками, а тогда, в 90-х годах потребность в «языковых» профи была очень большая, а уж в восточнозяковых — тем более. А найдя такую работу, убеждал Витя, они вдвоём уж как-нибудь смогут опять выманить сюда Лену с детьми, Витя же обещал и с квартирой помочь, то есть, сначала дать Вове денег на съёмное жилье, а потом и купить недорогое жильё, вторичку, пусть и далеко от центра, пусть даже и в области. Вова согласился. Витя через знакомых находил ему разные работы, и Вова делал и письменные переводы, и участвовал в синхронных переводах, хорошо зарабатывал на этом, часть денег отдавал матери на своё проживание, часть отсылал жене, а то, что оставалось — копил в Витином банке. И наверное, всё бы получилось, всё могло получиться, как было задумано, всё это было вполне реально…

Но как только истекли 3 месяца Вовиной «зашивки», он буквально на следующий день напился дома вусмерть, как прежде, как будто чётко считал про себя недели, дни до окончания «зашивки»…Он сорвал все договорённости по работе, то есть, не приехал на синхрон туда, куда должен был приехать, не сдал письменный перевод, который должен был сдать. Ему дали пинка отовсюду, а найти других переводчиков не составляло никакого труда. Тогда Вова согласился на вторую «зашивку», дальше всё пошло как под копирку, опять Витя нашёл ему работы, опять Вова держался и работал, но лишь до окончания «зашивки». Он не мог знать о том, каких пендалей давали Вите те работодатели, которым он Вову рекомендовал как высочайшего профи, за которого ручался, которые давали Вове работу… Хотя по трезвости Вова и давал деньги матери на своё проживание, однако он почти не жил там, дома, он часто оставался ночевать у Вити, в его трёхкомнатной кооперативной квартире, где Витя жил с женой и двумя детьми. У Тани он не оставался, потому что она с мужем и сыном жила в той, старой, бабушки-дедушкиной квартире, которая была очень мала и тесна. Приезжая к Вите ли на ночёвку, к Тане ли в гости он всегда привозил полные сумки разнообразной жратвы.

Когда Лена уехала, и Вова изредка приезжал домой, к матери, она уже не скрывала своих чувств к нему, самым мощным из которых было махровое раздражение одним только фактом жизни Вовы на белом свете. Она выплёскивала это чувство по любому, даже самому незначительному поводу, и всегда с ненавистью, которую даже не давала себе труда скрывать. Она не знала, как однажды Вова вдруг нежданно приехал к Тане (муж и сын её были тогда на даче у свекрови) в сильнейшем возбуждении, в таком состоянии, в котором человек готов броситься под поезд или с крыши, и ничего Тане не рассказав о том, что же случилось, как-то сходу, сразу достал из сумки бутыль водки и — начал…Почему он тогда не поехал к Вите, непонятно. И он всё повторял и повторял, как заведённый, как заевшая пластинка: «Я не люблю её…ты понимаешь? Я-НЕ-ЛЮБЛЮ-ЕЁ!!! Но ведь она моя мать! Как мне жить с этим, как?!..» и пил без всякой закуски и вдруг заплакал, по-настоящему. Таня совсем не знала, что ему сказать, она лишь повторяла тупо, глупо: «Нельзя, Вова, нельзя так…», но он не слышал её, он весь трясся и плакал, плакал…Таня впервые в жизни видела, как плачет мужик, она не знала, что делать, не знала, что сказать,