На следующий день на работе мать рыдала среди сочувствующих сотрудников, но лететь на похороны сына попросила Витю, потому что она, оказывается, на ближайшие дни записалась на дежурства….Когда её начальница это услышала, то даже онемела и не знала что на это ответить: ведь и деньги сразу выделили на авиабилеты туда-обратно, и деньги на похороны…Витя, в страшном смятении сказал, что лететь-то всё же должна она, а не он…Она всё-таки полетела на выданные на работе деньги и сделала всё, как полагается: рыдала на похоронах, накрыла в Вовиной квартире столы для поминок, Лена всё для застолья приготовила, но больше мать не задержалась там ни на день. Отец же о смерти сына не узнал никогда, да никто и не собирался его разыскивать, чтобы об этой трагедии сообщить. А, может, и отца-то к тому времени уже в живых не было? Кто ж знает, ни один человек из Вовиных родных с ним не поддерживал никаких отношений.

…И проходили годы, и даже десятилетия, а стареющая Таня плакала о смерти Вовы так же нестерпимо мучительно горько, как если бы он канул только что, плакала всегда тайком, прячась от всех, если боль эта схватывала её внезапно: от случайно услышанной, когда-то так любимой Вовой, мелодии, от случайно увиденного в метро ли, на улице ли лица, от которого она замирала: «Вова!!! Ты!!!», уже в следующий миг поняв, что этого не может быть. О её тоске по Вове не знал ни брат Витя, ни мать родная, пока была жива, ни уж тем более мама Валя — Вовина мать.

Когда-то, ещё вскоре после его смерти, она так измучилась, что попыталась рассказать эту терзающую боль очень неумело и робко, потому что совсем не умела жаловаться ни на какую свою боль. Это было единственный раз (!) во всей её жизни, когда она не сдержалась и попыталась неуклюже излить эту неизбывную, надрывную тоску по умершему брату давней приятельнице, и почти сразу мучительно раскаялась, что не смогла себя сдержать: все эти липучие, зудяще-раздражающие слух «прости», «отпусти» вызвали лишь сильнейшее скрытое раздражение, захотелось убежать прочь, и даже малейшего просветления измученной, измаявшейся от потери дорогого человека душе, они не принесли… И даже если все-все-все кругом правы с этими своими вечными «отпусти!», для Тани это оказались острые иглы в незаживающую рану, язву, она не хотела всех этих чёртовых «отпусти!». После этой единственной неуклюжей попытки Таня проглотила в себя намертво и навсегда свою неистребимую боль и никогда больше такой тупости себе не позволила. Но боль-то как была, так и осталась, и резала Таньку, и кромсала её в клочья без всякой жалости…Но когда-нибудь, ну хоть когда-нибудь должно же было наступить ослабление, потому что невыносимо жить на остром лезвие, потому что не должно так быть, не по-людски это, не по-человечески: боль от потери по неписаным законам жизни, непонятно кем и когда установленным, давно бы уж должна исхудать, утоньшиться, износиться, как изнашиваются с годами не только вещи, но и чувства, а она вот никак не чахнет и всё кровоточит. Всё те же случайные всполохи «Вова!» от чьего-то случайного лица в толпе, вдруг такого Вовиного, такого родного…всё те же тяжёлые как чугунные гири слёзы в самой глуби нутра, невидимые никому снаружи, тогда, когда приходится проезжать по тем улицам, где Вовин дом, где Вовин институт…всё те же никому неслышные разговоры с Вовой, всё те же бесконечные ярко-радостные сны — в разных вариациях одни и те же: вот же он, Вова, стоит передо ней шумный, смеющийся и каждый раз говорит одно и то же: «Да какой же я мёртвый?! С чего ты взяла, что я умер?! Вот же я, вот, живой!», и она опять и опять кидалась к нему, к его призраку в её сне, обнимала его изо всех сил и всё звала, всё повторяла: «Вова, Вова, Вова, я тебя не отпущу!..» и, когда вдруг просыпалась — радость невыносимая: она его видела, живым, таким, каким он был в жизни……Больно, больно, как же больно…не должно, по всем житейским канонам не должно так быть, чтобы спустя столько лет боль оставалась бы такой же кровоточащей, как и тогда, когда всё случилось, а она вот остаётся, разрушая все обыденные законы жизни…

Ненавидела тупое, единожды ей сказанное: «Да отпусти ты его, отпусти!», не понимала их возможной скрытой мудрости: «отпусти», значит, забудь про него, про Вову? Или, это значит, вырвать из себя с кишками свою боль от его смерти? Или что-то ещё?…Пусть это значит всё что угодно, пусть это считается высшей мудростью, пусть…но она не хотела Вову отпускать, пусть он всё так же приходит во снах, пусть она внезапно видит его черты в чужих, незнакомых лицах, пусть улицы, по которым он ходил, остаются для неё его, Вовиными улицами…значит, она до конца жизни будет жить с этой кровоточащей болью — Вовы нет, его нет на белом свете и не будет, но для неё, Тани, он где-то рядом с ней, нет, она его не отпустит!

И даже если всё же все они правы и, может быть, действительно надо научиться «отпускать» того, кто умер, то кто ж тут знает — кто прав, кто неправ, что правильно и что нет, как надо и как не надо жить, поступать, нет тут однозначного выбора, единого для всех закона.

Таня, как и её брат-близнец Витя, совсем не умела ни на что жаловаться, даже в раннем детстве — так уж они были воспитаны суровостью бабушки с дедушкой. С годами же это неумение закостенело. А с братом-близнецом Витей не заговаривала о Вове, потому что точно знала, что у Витьки эта же самая рана так же кровоточит, как и у неё…

А однажды Таня распахнула входную дверь на звонок, и…поток солнечного света, видение сказки, невозможной для воплощения в жизни, объяли её: перед ней стоял, очень застенчиво улыбаясь 15-летний Вова. Это был он, он!!! Воплощённый во внешности микельанжеловского Давида, юного Эдварда Мунка…Таня еле-еле пролепетала: «Вова, Вова…я всегда знала, что ты не умер…Вова, Вова…». Перед ней стоял его младший сын, он со старшим братом приехал в Москву, чтобы жить у бабушки, учиться и поступить после школы в институт. На поезд их посадила во Владивостоке мать, Лена, сама она осталась там.

Вовина мать, может быть, впервые за всю свою жизнь не озлилась на нежданный и неоповещённый приезд внуков, она ещё продолжала работать,