за которым когда-то отмечали дни рождения Вовы и его мамы. И на маленькой тумбочке стоял телек. У Лены, получившей лишь 8-классное школьное образование, видимо, от природы были настоящие золотые руки: она могла связать, и вязала, всё что угодно, хоть пуловер, хоть платье, а шила она так, что вещи эти казались дорогими и фирменными: прекрасный костюм Вове, великолепно скроенные и сидящие брюки мальчишкам и Вове, даже самые настоящие большие утеплённые куртки, которые она ради заработка стала ходить продавать на том самом рынке, куда Вова с мамой ходили когда-то за продуктами, и куртки эти покупали на «ура». А как она готовила!..Супы, мясо, курочку и — торты, сплошное объедение, видимо, судьба дала ей такие дары для чего-то большего, чем просто домашнее хозяйство, но она этого или не поняла, или и не собиралась искать настоящее применение дару своих поистине золотых рук, редкому дару! И по Вове, по всем крохотным нюансам его поведения, отношения к Лене, даже по самым незначительным поводам, было видно, как сильно он любит свою Ленку, а она…была очень заботливой женой и такой же заботливой мамой для сыновей, но неуловимо было почему-то понятно, что в ней такой глубокой любви к Вове, какая жила в нём к ней, у неё, Лены, нет. Она всё для Вовы делала, что делает хорошая, добрая жена, но, кажется, без любви, впрочем, именно такие браки и бывают самыми крепкими, надёжными и пожизненными.

В будни Вова уезжал на весь день до позднего вечера на дальнюю учёбу в совершенно закрытую воинскую часть, куда его направило начальство военного городка, так что всей семьёй собирались дома лишь поздно вечером, когда уже и мать с работы приезжала, но в общем-то успевали только поужинать, а там уж пора было и спать ложиться. А поскольку Лена не работала, то она и готовила всякую еду на всех. При таком графике учёбы как-то не получалось найти подработку с какими-либо переводами.

Но иногда всё же выпадали дни, когда они все впятером оказывались дома. Они не ругались, нет, просто в такие дни его мама обязательно грубо к чему-нибудь цеплялась, обязательно была чем-то недовольна, причём всё это на повышенных тонах, с неоправданной ничем злостью, а раздражало её почти всё: не прибраны вещи в «большой» комнате, где обитала вся семья сына, не вымыта посуда после завтрака, не наведён порядок на балконе, не…не…не…И она начинала орать. Ни Вова, ни Лена никогда ей не возражали, они наоборот старались её утихомирить, всё привести тут же в полный порядок, но она всё равно что-то да находила для выплесков своего раздражения. К внукам она не чувствовала совсем ничего, и ничего не могла с этим поделать — ну, не чувствовала и всё тут. Вова старшего мальчика усыновил сразу, как женился на Лене ещё там, в городке, и не делал никакой разницы между ним и своим родным сыном.

На работе же его мать любила рассказывать своим сотрудникам, какой замечательный у неё сын, какая замечательная невестка, какие замечательные внуки, как она обо всех них беспокоится…

А когда Вовино повышение квалификации закончилось, его в приказном порядке направили на службу на Чукотку, и уже совсем вскоре они вместе с детьми отправились на новое место Вовиной службы и житья. Тёплого прощания с мамой не получилось, хотя Лена и наготовила горы вкусностей на прощальный ужин. А Вова опять улетал из её дома с огромной болью и с желанием уйти из него, так холодно ему было в одном пространстве с ней, родной матерью. Но ведь и мать тоже измучилась в этом многолюдном, переполненном семьёй сына жилье, её жилье, с вечно брошенными где угодно мокрыми банными полотенцами после душа, с вечно полной грязной посуды раковиной в кухне, с вечно переполненным помойным ведром с вываливающимся мусором, с вечно валяющимися на полу в прихожей куртками, у которых вечно отрывались петелки от протискивания по узкому коридору к входной двери, она очень устала и измучилась от этой бытовухи почти впритирку друг к другу, поэтому она так ждала того дня, когда они наконец от неё уедут, и она опять заживёт одна, спокойно и уютно. Человеку, много лет живущему в своём жилье в одиночестве, не просто очень трудно, а невыносимо появление и долгое нахождение здесь других людей, даже если эти люди — самые родные, а уж с её-то абсолютным неприятием иных, чем её, мнений, привычек, образа жизни не могло возникнуть даже тени, даже смутного подобия большой дружной семьи, это было исключено полностью.

И тогда ещё, и до того, как они уехали, и тот год, что они провели на Чукотке, и Вова много писем писал Вите, всё это время Вите и Тане казалось, что всё у Вовы налаживается, всё складывается не без проблем, конечно, но по большому счёту хорошо. Со стороны и по письмам казалось, что Вова совсем бросил пить, что всё у него в порядке с работой, что он очень востребован со своими несколькими свободными «языками», особенно, с кхмерским, востребован как профи высочайшего полёта, казалось, что у него любимая и любящая жена, что подрастающие сыновья обещают стать для него гордостью и радостью, казалось, казалось, казалось…Но никто не знал, лишь Витя смутно подозревал, что на самом-то деле жизнь Вовы превратилась в чехарду метаний. Так бывает, когда человек никак не может найти себе места, где ему было бы хорошо, тепло, где просто хотелось бы жить, ему было всё равно, куда пойти: направо ли, налево ли, прямо ли — везде он почему-то ощущал вокруг себя только одно — холод, нелюбовь, пустоту. Его уверенность в жизни стояла и шаталась на таких тоненьких ножках, что они едва-едва не подламывались…Но он изо всех сил старался и старался вырвать себя из пустоты, он изо всех сил заботился о любимой жене, о сыновьях, он почти (но не совсем) бросил пить, однако страшные запои, которые были прежде, он в себе одолел, он изо всех сил пытался разглядеть в своей ближайшей жизни какой-то просвет, ради которого стоило жить и шагать дальше, вместе с женой и сыновьями. И на этой надежде он держался какое-то время, и находился он ровно на середине 4-го десятка своих лет жизни.

Много лет спустя, когда Вовы давно уже не было на этом свете, его жена Лена всем подряд, с кем бы ни вступала в беседу, уверенно говорила, что это именно Вова, и именно там, на Чукотке, пристрастил