Просыпаюсь вроде бы в своей квартире и в своей кровати, но не помню, что было вчера. Как я, однако, напился! Включаю ночник и смотрю в телефон. Второе января. Шесть вечера.

Дверь в спальную комнату закрыта не до конца. В гостиной горит свет. Наверное, вчера я забыл выключить. Черт, зачем же я так нажрался? И вдруг – или мне это чудится? – слышу: из глубины квартиры доносится тонкий детский храп. Вика?! Может, не было у нас с ней ничего? Может, мне все это приснилось? И она не моя дочь?

Надеваю халат и осторожно, словно боясь кого-то спугнуть, выхожу в гостиную. На неразложенном диване в позе эмбриона спит Славка Игумнов. Ах да, он хотел со мной о чем-то серьезно поговорить. Судя по пустой бутылке на журнальном столике, этот серьезный разговор у нас уже состоялся… Вспомнить бы еще, о чем…

Слышу откуда-то неприятный жужжащий звук. Так жужжит упавший на пол шмель, когда не может взлететь. Но это не шмель, а сотовый Игумнова – с отключенным звуком, но не выключенной вибрацией. Похоже, пока Игумнов спал, ему звонили не один раз, если телефон вынесло на середину комнаты. Поднимаю и вижу, что звонит его жена.

– Здравствуйте! – говорю я, почему-то обращаясь к Инге на «вы».

Сквозь рыдания раздается истерический крик:

– Вы кто?! Где он?!

– Ваш муж здесь, – говорю я, сразу понимая, что говорю глупость.

– Что значит здесь?! – кричит Инга. – Скажите правду! Он живой?

– Сейчас посмотрю.

Игумнов несомненно живой. Но выглядит неважно. Говорю Инге как есть… Опять плачет.

– Значит, он все-таки разбился, – тихо говорит она. – Я знала, что так будет. Вы доктор?

– Инга, – говорю я, – прости за неудачный розыгрыш. Я – Иноземцев. Слава у меня дома.

Некоторое время Инга молчит, потом произносит зловещим шепотом:

– Передай ему трубочку!

Толкаю Игумнова в бок. Он вскакивает на ноги и смотрит на меня изумленно.

– Что?! Какого хера?!

– Такого, – говорю я. – Твоя жена тебя уже похоронила.

Игумнов берет трубку и выслушивает Ингин длинный монолог.

– Да! – соглашается он. – Да, киска! Да, рыбка! Да, солнце!

И вдруг его лицо становится мрачнее тучи.

– Пошла ты в жопу!

Бросает телефон на диван и весело смотрит на меня.

– Ты понял? Вот так нужно с бабами разговаривать!

– Как? – уточняю я. – Как в начале или как в конце?

– Ты представляешь, – возмущается Игумнов, – Инга спрашивает, не сменил ли я ориентацию? То есть если бы она застукала меня с Верой или еще с кем-нибудь, не будем поминать всуе, она была бы спокойна. Она бы еще поболтала с ними по душам.

– Твоя жена ревнует тебя ко мне? Что-то новенькое.

– Ты не хуже меня знаешь, что у моей жены на месте головы совсем другое место.

– Тем не менее ты Ингу любишь.

– И с каждым днем – все больше.

– Да, – говорю я, – у вас все так сложно. Не то что у меня.

– Что у тебя?

– Так, ничего. Просто вчера я переспал с родной дочерью.

– Ты гонишь!

Прочитав прощальное письмо Вики, он захлопывает ноутбук и опускает глаза.

– Знал? – спрашиваю.

– Откуда?

– Но догадывался?

– Слушай, – говорит Слава, – это большой и неприятный разговор. Это не то, о чем я хотел с тобой поговорить. Но так даже лучше. То есть для тебя хуже, но лучше уж все сразу.

– Слушаю.

– Там в холодильнике, – жалобно говорит Слава, – вроде бы оставалась еще одна бутылка водки.

– Эту выпили мы с тобой?

– Нет, эту я один… Ты и без нее был хорош.

– Что вчера было?

– Ты не помнишь?

– Мефистофель сказал, что у меня алкогольный палимпсест.

– Мефистофель?! Ты с ума спятил?! У тебя не белая горячка?

Игумнов рассказывает мне, что вчера, после того как по телефону я дал отбой, он заподозрил что-то неладное и, невзирая на протесты Инги, пьяный сел за руль и поехал ко мне. Не застав меня дома, он помчался к Варшавскому и узнал от охранника, что я приезжал на такси и уехал в расстроенном состоянии.

– Я собрался обратно к тебе, – говорит Слава, – но тут у меня в голове что-то перещелкнуло. Бывают такие пьяные озарения. Позвонил знакомому из МВД и попросил пробить по своим каналам, не было ли каких-то происшествий на Мякининском. Ну и узнал, что тебя подобрал на обочине наряд милиции. Приезжаю я в отделение, а там… Слушай, где ты успел так нажраться? Капитан сказал, что тебя привезли в невменяемом состоянии. Ты требовал себе стакан водки, а без этого отказывался давать показания. Ты хотя бы помнишь, что у тебя в бумажнике было сто пятьдесят штук наличными? Короче, мне стоило большого труда уговорить (на этом слове он со значением понижает голос) капитана не составлять протокол и отпустить тебя со мной…

– А то, что ты был пьяным за рулем, это ничего?

– Старик! У нас широкие руки и длинные связи!

Приношу водку и разливаю по фужерам, из которых мы с Викой пили шампанское. В один из них она подмешала снотворное, но я стараюсь об этом не думать. Выпиваем не чокаясь, как на поминках. Игумнов не спешит начинать разговор, а я его не тороплю…

Но почему я так спокоен? После того, что я узнал вчера (и еще услышу от Игумнова сегодня), по законам жанра я вроде бы должен места себе не находить. Биться головой об стену. Прыгать из окна. Резать вены в теплой воде, напевая: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Словом, делать что-то такое, что показывают в кино. Или что пишут в любовных романах. Хотя, как учил меня дядя моей дочери, не бывает любовных романов с несчастливым концом. Но я совершенно спокоен. Как говорит Вика, спокоен как слон.

Наверное, это потому, что я не представляю ее своей дочерью. Я ее не воспитывал. Ребенком она называла папой другого мужчину. Я не намыливал ей голову в ванночке детским шампунем и не слышал, как она капризничала при этом. Я никогда до вчерашнего не видел Вику голой, только в коротких маечках и маминой ночнушке, которой она, конечно, нарочно дразнила и провоцировала меня. И себя – тоже, накапливая в себе злость для мести. Но главное, она никогда не называла меня папой. Она называла меня папиком.

Нас было трое друзей. Я, Игумнов и Игорь Варшавский. Впрочем, как утверждает Слава, по-настоящему дружили только я и Игорь. И это с ним я жил в одной комнате. Игумнов, как ленинский стипендиат, жил в отдельных апартаментах, но частенько захаживал к нам в гости – поиграть со мной и Игорем в шахматы. Карты нами не признавались, а традицию играть в шахматы утвердил Игорь.