а строки его испачканы в древнем прахе. В процессе раскопок он создает еврейскую протомодернистскую традицию, из которой вырастают его представления о мире, голом и опустошенном. В итоге обескураженный герой безнадежно взывает в последних строках стихотворения: «Ответьте, звезды, ибо я тоскую»[205].

Автор на могиле Слуцкого летом 2019 года

Слуцкий не копается на метафизическом кладбище, он создает фактурный многослойный образ. Вместо того чтобы воспроизводить нормативное элегическое настроение, дополненное апокалипсическим ви串дением, он включает самого себя в итоговый образ, позволяя семиотическим маркерам стать метапоэтическими вехами. В этом стихотворении они имплицитны, эксплицитны и интертекстуальны. Прежде всего, поэтов хоронят под звездой, что маркирует их уход из традиционной юдоли, но не отменяет их включенности в еврейскую культуру в более широком смысле. Что также примечательно, майоры госбезопасности служат отсылкой к стихотворению Слуцкого «Начинается длинная, как мировая война…», где профессия поэта сравнивается по долговременности со службой в органах[206]. Повторяя стратегию «Сельского кладбища», Слуцкий включает спор между пентаграммой и могендовидом (у Слуцкого это слово звучит именно так – как на идише) в глобальный контекст. Речь идет не просто о войне с традицией – войне, которую объявила советская власть, – перефразируется вся проблематика современной еврейской культуры, одновременно и порвавшей с традицией, и включившей ее в себя. Соответственно, оба знака равно «исконны и извечны». Впрочем, в отличие от «Сельского кладбища», здесь поэт включается в спор, выступая в защиту своей поэтики.

Последняя строка стихотворения чрезвычайно смыслонасыщенна. Зачем Слуцкий подчеркивает форму еврейской звезды? Как ритмом, так и образностью эта строка отсылает к поэтическому завещанию Маяковского, поэме «Во весь голос», где большевистский бард пишет о том, как он войдет, воскреснув, в Центральную контрольную комиссию ВКП(б) и в качестве партбилета предъявит «все сто томов моих партийных книжек». Тем самым Маяковский отождествляет символический корпус своих произведений – «сто томов» – с партийной программой. Они неразрывно связаны. В тексте Слуцкого «сто томов партийных книжек» превращаются в шесть концов шестиконечной звезды (Слуцкий сохраняет этот параллелизм). Примечательно и то, что в черновом варианте, о существовании которого Слуцкий, разумеется, знал, Маяковский пишет о «шести томах моих партийных книжек»[207]. В рамках этого интертекстуального маршрута могендовид включает в себя поэтику Слуцкого, превращаясь одновременно и в метапоэтический денотат, и в методологический инструмент исследователя. Это мастер-ключ, и каждый из шести его концов открывает шесть взаимосвязанных уровней поэтики Слуцкого: герменевтический, экзегетический, историографический, переводной, трансплантационный и метапоэтический. То, что известно еврейской звезде, перекидывает мостик между пространством Слуцкого и всей ширью еврейского мира.

Отповедь, которая здесь готовится, направлена не против звезды, а против креста – это будет показано в следующей главе.

8

Разговоры о Боге: между старым и новым

Одно из самых вопиющих высказываний о Слуцком содержится в посвященной ему статье Аннинского. Критик вспоминает, как встретил Слуцкого в псковской церкви. Подчеркнув, что не удивился встрече в таком месте, он добавляет: «И разговор у новообращенных вышел “о чем-то еще” – не о боге». Это «новообращенный», относящееся и к нему, и к Слуцкому, Аннинский не заключает в кавычки, равно как и не объясняет, что Слуцкий делал в церкви. Назвать Слуцкого «новообращенным» – все равно что назвать Пушкина, который присутствовал в Кишиневе на еврейских похоронах, принявшим иудаизм. Заблуждение Аннинского отражает определенные стереотипы, укоренившиеся в русском мышлении: крупный русский поэт должен быть христианином; единственная законная вера – христианство[208]. Слуцкий-человек и Слуцкий-поэт отнюдь не взаимозаменяемы. Впрочем, создание поэтики было для него одновременно и нравственным, и творческим актом, влекущим за собой совершенно реальные личные и общественные последствия. Так, он вводит в свое творческое уравнение вопрос о смене веры, каковой в 1970-х и позднее занимал некоторых представителей московской еврейской интеллигенции. Это уравнение, воплощенное в стихотворении «Православие не в процветанье…», высвечивает принципиально иудаистский подход Слуцкого к христианству, – его анализу и будет посвящена данная глава. Во всех своих произведениях Слуцкий говорит о христианстве как о неотъемлемой части русской истории, а о Христе – как о важнейшем герое всемирных анналов[209].

Притом особо примечательно, что он подчеркивает разрыв между иудаизмом и христианством, уличая христианство в том, что оно, из полемических соображений, неверно прочитывало еврейские источники. В этом противостоянии Слуцкий, мастер еврейской экзегезы, решительно встает на сторону иудаизма.

Факт и число

«Православие не в процветанье…» носит безжалостно-обличительный характер. Вот как звучит это в своем роде единственное в русской поэзии стихотворение:

Православие не в процветанье:

в ходе самых последних годов

составляет оно пропитанье

разве только крещеных жидов.

Жид крещеный, что вор прощенный —

все равно он – рецидивист,

и Христос его – извращенный,

наглый, злой, как разбойничий свист.

Но сумевший успешно выкрасть

облачения и кресты,

не умеет похитить

хоть немножечко доброты.

Жид крещеный – что конь леченый —

сколько бы ни точил он ляс,

как ни шествовал бы облаченный

в многошумный синтетик ряс,

проще с нами, просто жидами,

что давно, еще при Адаме,

не добром торговали и злом,

только фактом, только числом

[Грозовский 1996: 42].

Эти язвительные строки направлены не столько против Церкви как таковой, сколько против выкрестов. Притом что Слуцкий с первой же строки берет иронический тон, он проводит различие между краденым Христом выкрестов и подлинным Христом Церкви. В большей части стихотворения его собственный голос не слышен вообще, оно заполнено русскими поговорками о выкрестах (строки 5, 9); отсюда и слово «жид»[210]. В отличие от текста «О евреях», где просторечье использовано с иронией, здесь, в интересах интенции стихотворения, оно воспринимается всерьез. Народная мудрость ставит окончательную точку: еврей-выкрест – духовный рецидивист и нравственно недостойное существо. Он отказывается от своей идентичности (а одновременно и от представлений о нравственности и достоинстве), за что Церковь дает ему отпущение. Изменив собственной идентичности, он загрязняет собой Церковь и ведет воровскую жизнь[211]. В последней строфе Слуцкий обнажает свой полемический запал. В словах «проще с нами» звучит коллективный еврейский голос, которым и говорит поэт. Тем самым он ни больше ни меньше как произносит суждение о русско-еврейском сосуществовании и о различии между христианами и евреями: было бы проще, как в историческом, так