– Мин херц, – проникновенно говорю я, –может, ты сам себе сувенир купишь, друг сердечный?

Лицо сердечного друга враз меняется.

– Фенька, ты человек. А я твои макароны съел. Сейчас забутылкой сбегаю. Дуська скоро явится, посидим как люди. Дай тебе бог здоровья имужика хорошего.

– Двигай, Петр Алексеевич, потом доскажешь.

Он исчезает, зато с интервалом в пять минут появляется Дуся.

– Фенька, – после приветствия спрашивает она,посверкивая лихо подведенными глазами, – ты Петьке на бутылку дала?Задолбал меня своим пьянством. Он тут без тебя едва не помер. Какую-то дряньвыпил. «Скорую» вызывали.

Я прикидываю, мог ли Мин херц в самом деле выпить какой-тодряни, приняв ее за целебную жидкость, или соседка слегка преувеличивает. Повсему выходит, что мог. Я отыскиваю в шкафу шарф, подаренный мне матушкой годадва назад, и дарю Дусе, нагло выдавая за сувенир с юга. Она любезно сообщает,кто домогался встречи со мной в мое отсутствие, а также подъездные, дворовые игородские новости.

К вечеру, наведя порядок в комнате и разобрав чемодан, яваляюсь на кушетке и прикидываю, когда следует появиться у родителей. Хотя пападважды написал фразу «сразу же», в отчий дом я не спешу – в конце концов, никтоне знает (никто, кроме Вадима, кстати), когда я приеду, так что денька триможно потянуть. Грехов у меня накопилось множество, на ласковый прием рассчитыватьне приходится. Надо сказать, родители меня не особо жалуют, что неудивительно,ведь я та самая паршивая овца, которая, как известно, все стадо портит.

В «овцах» я начала ходить с шестого класса, с тройки пофизике. Родители почувствовали себя обманутыми, все силы семьи были брошены наликвидацию сего позорного факта биографии, но тройка прочно утвердилась в моемдневнике. Чего только не делал бедный папа: часами сидел рядом со мной,терпеливо пересказывая параграф за параграфом, купил «Занимательную физику» втрех томах и с сияющими глазами, листая страницы, говорил:

– Замечательно интересно.

Ничто не помогло. Физика по-прежнему вызывала у менясмертную тоску. Из уважения к родителям тройка, стараниями класснойруководительницы, сменилась на четверку, но мысль о моей непутевости уже свилагнездо в головах родителей. В восьмом классе я бросила музыкальную школу. Такойпоступок, по мнению мамы, приравнивается к измене родине. Со мной пересталиразговаривать. Однако я стояла насмерть, и папа удрученно за– явил: «Августа,это бессмысленно, бог с ней, с музыкой». Так что пока сестрица Агата, радостьродителей, громыхала Шопена, словно намереваясь поднять его из могилы, я наскамейке под липой в компании шпаны дворового масштаба пела под гитару «Что жеты грустишь, моя девчонка…», что в глазах моих родителей и Агаты было чистойуголовщиной.

В одиннадцатом классе я нанесла очередной удар родительскомусамолюбию. В нашей семье в обозримом прошлом все были юристами или, на худойконец, военврачами. С девятого класса во мне зрела мечта, ничего общего страдициями семьи не имевшая, хотя ума хватало о ней помалкивать. Но когданастал черед подачи документов в вуз и родители уже видели меня студенткойюрфака, я с улыбкой заявила, что поступаю в археологический. На сей раз дажепапа, обладавший завидным здоровьем, схватился за сердце. Я улыбалась и вновьстояла насмерть, являя собой пример несгибаемого мужества. Первым сдался отец.«Августа, это бессмысленно», – в очередной раз сказал он, мама всплакнула,а я отправилась в Москву, что само по себе было для родителей страшнымнесчастьем: чужой город, полный соблазнов. В институт я благополучно поступилаи проучилась два семестра. Родители не оставляли попыток меня образумить, ксчастью, сестрица Агата выполнила отеческую волю и к тому моменту уже четвертыйгод училась на юрфаке.

Весной у меня случился роман с одним из преподавателей.Поначалу мы обменивались томными взглядами, далее пошли робкие знаки внимания,потом… Потом вышел конфуз. То есть сначала все шло как положено. ВикторВладимирович, симпатичный и веселый дядька, пригласил меня на дачу. Я,обладательница сексуального опыта, почерпнутого в общаге, трепетно устремиласьк лучшей жизни. То ли Виктор Владимирович очень волновался, то ли он жене давноне изменял, но из поездки за город ничего путного не вышло. На моего любовникабез слез смотреть было нельзя: греческая трагедия, да и только. Само собой, япочувствовала себя виноватой. Находиться с ним в стенах учебного заведения,знать, что каждый день он вновь и вновь испытывает унижение при встрече сомной, было невыносимо. Я бросила институт и вернулась домой, истинную причинусвоего разочарования в археологии так и не открыв. В том же году я поступила наюрфак. Счастью родителей не было границ, и хоть тельца по сему поводу нерезали, но знаки внимания оказывали царские, даже жаль стало сестрицу Агату,которая жила ласковой Золушкой.

Однако не успели родители за меня порадоваться, как на однойиз студенческих вечеринок я встретила Димку Прохорова, звезду российской журналистики(конечно, будущую). Мы полюбили друг друга, и жизнь на юрфаке показалась мнепрес– ной. Димка огорошил меня колоссальными планами, в которых мне отводилосьпочетное место. В результате я, по мнению родителей, сделала сразу двеглупости: вышла за Димку замуж и подалась на факультет журналистики. Мнениеродителей волновало меня мало, я слушала Димку, открыв рот и уши. Говорил онмного, увлекательно и страстно. Особенно о личной свободе. На восьмом месяцесовместной жизни, обнаружив второй раз подряд в собственной постели подругу, япочувствовала, что личная свобода мужа меня изрядно тяготит, и отбыла кродителям. Его попытки договориться со мной ничего не дали, мама высказалаДимке мнение семьи о его личности, и брак распался. Теперь Димка – редакторнашей местной газеты, солидный мужик, отягченный семейством: женой, двумядетьми и тещей, прожектов он больше не строит, но бабник по-прежнему страшный.

После развода я поняла, что самым интересным в журналистикебыл Димка с его немыслимыми идеями, и вернулась на юрфак, в основном чтобысделать родителям приятное. Примерно тогда в жизнь мою пожаром в прерияхворвался летчик, красавец, с улыбкой Тома Круза и мозгами динозавра. КогдаЛешка умудрялся летать, не знаю, потому что пить он начинал с утра. Впрочем,находясь в подпитии, был мил, весел, играл на гитаре, пел со слезой «Не жалею,не зову, не плачу…» и каждый свой рассказ начинал со слов «однажды мы попали впереплет…», далее следовало описание героических будней с бреющим полетом иураганным огнем, хотя ни того ни другого Лешка в глаза не видел, так как служилпод началом своего папеньки-генерала.