— Некий Василий Мамойко обвиняет свою супругу в убийстве собственного ребенка.

— И почему вы решили, что это ерунда?

— Он пьяный был в стельку и обстоятельства довольно сомнительные.

— Что за обстоятельства, говорите, не тяните за резину, — Орешкин нетерпеливо заерзал на кресле, — что-то вы, Лена, сегодня какая-то заторможенная.

— Дело в том, что это уже третий ребенок в их семье, который погибает в младенчестве от СВДС. Именно такой диагноз ставят врачи после вскрытия.

— Это что? Какой-то врожденный порок? — Орешкин разочаровано откинулся на спинку.

— В том-то и дело, что синдром внезапной детской смерти плохо изучен, серьезных исследований, которые бы объясняли его возникновение, почти нет. Насколько я успела вычитать в интернете, СВДС у детей случается нечасто. Так чтоб в одной семье три раза подряд вообще случай уникальный.

— Действительно, — нахмурился Котов. — Подозрительно как-то.

— Согласен. Но если вскрытие показало, то есть ли у нас основания не доверять врачам?

— Он еще записи показал…

— Что за записи?

— Его жена вела дневник, где описывала свое состояние в постродовой период. Она пишет, что не может выносить детский крик. Но такое часто случается с женщинами после родов и на основании этого обвинить ее нельзя. Правда есть еще запись, сделанная после смерти последнего ребенка…

— Ну, ну, и что там? — снова заерзал Орешкин.

— Как такого признания там нет, она пишет, что просто хотела, чтоб ребенок заткнулся и это произошло.

— Вот сволочь, — откликнулся молчавший до этого Олег Ревин. — Я бы ее только за эти слова засадил.

— За слова — не сажают, но оставлять без внимания этот случай нельзя, — Орешкин глубоко вздохнул. — В некоторых странах есть такое правило: одна внезапная детская смерть — это трагедия, две — уже подозрительно, а три считается убийством, пока не доказано обратное. Вот такая презумпция виновности. Думаю, нам тоже надо исходить из этого и так, как ничего более серьезного пока нет, займитесь-ка этой темой поплотнее. Елена Аркадьевна, составьте план действий, распределите направления расследования и по итогам доложите мне.

— Слушаюсь.

— Ты заметила? — Котов громко шмыгнул носом. Сезонная аллергия давала о себе знать. В кабинете начальника приходилось сдерживаться, зато сейчас выйдя «на свободу» долго сдерживаемые позывы прорвались с удвоенной громкостью.

— Ты про Орешкина? — Лена открыла дверь, приглашая оперативников в свой кабинет. — Да, заметила.

— Пустяки! Это даже забавно. — Олег налил из чайника воды в стакан и взахлеб выпил.

— О, женщины, вам имя вероятность! Интересно, он теперь всегда будет выдавать подобные перлы?

— На самом деле это не смешно. Человек инсульт пережил. Он еще хорошо отделался, некоторые вообще речь теряют и память…

— Это зависит от того, как скоро человеку окажут помощь. Я слышал, надо успеть за сорок минут. Тогда еще последствия обратимы. Вот мой тесть не успел. Вернее теща. Ему когда плохо стало, она все думала может обойдется. Решила чайным грибом отпоить. У него лицо перекосило, а она ему: «чего, дурень, лыбишься, пей, говорю и все пройдет». Короче, пока его в больницу доставили, он уже никакой был, овощем неделю пролежал, а потом благополучно помер. Видать, решил, хоть на том свете успеть отдохнуть от жены своей. Правильно Орешкин сказал про вероятность. Вероятность мужчине выжить тоже в руках женщины.

— Тебя, Виктор, послушать, так женщины во всех бедах виноваты. И как сказал Олег, уже только за эти слова тебя бы следовало засадить, — съерничала Рязанцева.

— Ну ты сравнила. Там речь о ребенке шла. Ребенок и теща вещи несравнимые. К тому же моя теща любое дитя переорет. У нее не глотка, а иерихонская труба. Она, если выпьет, петь начинает, вот где пытка. Так и хочется ее одеялом накрыть, чтоб заткнулась.

— Вот ты и займешься одеялом.

— Чего? — остолбенел Котов.

— Того. Мамойко использовали какое-то экспериментальное одеяло, снабженное специальными датчиками, улавливающими остановку дыхания ребенка. Надо бы все про него узнать. Кто производитель, как работает, насколько эффективно, где приобрели. Хоть Мамойко и говорит, что ребенок умер уже после того, как одеяло отключили, но мало ли. Ты у нас спец по всяким научным новинкам, тебе и карты в руки.

— Ладно. А где оно сейчас, одеяло это?

— Не знаю. Наверное, у Мамойко. Хотя, если им выдали только для испытания, возможно, он вернул тому, кто им его дал. В общем, поговори с ним, разузнай что, да как, а я встречусь с педиатром, который вел этих детишек.

— А я?

— Ты, Олег… Ты… А познакомься-ка ты с этой женщиной, с матерью, Региной Мамойко. Но только как человек, не имеющий отношения к органам. Как посторонний, не заинтересованный, и попробуй ее разговорить.

— Ничего себе. Как это будет выглядеть? Мне что, начать ухаживать за ней?

— Как вариант.

— Да ну. Она горем убитая, как я к ней подъеду? Она же меня пошлет.

— А это смотря, как ты ухаживать будешь. Ты не торопись, постарайся для начала все разузнать, про детство ее, про родителей, понаблюдай за ней, может и не так уж она горем убита, раз такую запись сделала.

— Вот это подстава!

— А ты как думал? Такая у нас работа.

Амалия Эдуардовна Штутсель носила две пары очков, отчего ее глаза казались огромными, как у рыбы. Вторые очки она носила не всегда, надевала только, когда заполняла медицинскую карту или выписывала рецепт. Именно за этим занятием ее и застала Рязанцева. Амалия Эдуардовна чопорно кивнула в ответ на приветствие и, не поднимая головы и ручки от листа, указала свободной рукой на стул, который стоял вплотную к ее столу.

Лена села и стала ждать, попутно разглядывая старомодную внешность врача-педиатра. Особый интерес вызывала стрижка Амалии. Такую носила старшая сестра Лены в году этак 1980. Кажется, она называлась то ли «Сессон», то ли «СоссУн». Тогда это было писком моды, но встретить человека с такой стрижкой в 2010 — это моветон, пусть и у не молодой, но все же женщины. Старомодным был и макияж: тонко выщипанные брови и густо обведенные коричневым цветом глаза. Перламутровая помада ярко-розового оттенка — все тот же привет из прошлого века.

Наконец доктор сняла вторые очки и повернулась всем корпусом к Елене. В разрезе разъехавшегося халата показался черный бархат платья.

— Слушаю вас, — произнесла приятным голосом обычную для врача фразу.

— Амалия Эдуардовна, я из Следственного комитета. Пусть вас это не пугает, я пришла к вам проконсультироваться по поводу одной вашей пациентки, вернее ее детей.

— Меня трудно чем-то напугать, но я, признаться, озадачена. Кто конкретно вас интересует и в каком плане?

— Речь идет о Регине Мамойко, вернее ее погибших детях.

— Да, да, — Амалия сжала руки, — это конечно трагедия,