подчиняться ему неукоснительно, а то так и до дурдома недалеко.

Смешавшись с толпой, она прошмыгнула мимо нищенки и прибавила шагу. Время поджимало. Орешкин назначил совещание на 9, а у нее всего 10 минут. Первой узнать новости от оперативников уже не получится. Вчера она на звонки не отвечала, звонить после одиннадцати было неудобно, а утро тупо проспала.

Осень, помахивая макушкой пожелтевшей березы, заглядывала в окно второго этажа. Орешкин нетерпеливо отбивал пальцами на столе чечетку, Котов почесывал нос, Ревин листал блокнот, Лена подпирала кулаком подбородок.

— Ну что, все в сборе? Тогда начнем. — Орешкин посмотрел на Рязанцеву.

— А можно я в конце? Пусть ребята начнут.

— Ну ладно. Кто первый?

— Давайте я. У меня в разработке обвиняемая Регина Мамойко. Я поговорил с участковым, управдомом и с соседкой по этажу, и вот что мне удалось узнать. В дом на улице Дзержинского Мамойки въехали 7 лет назад. Первый ребенок, мальчик, родился через год после переезда, но почти сразу умер. Прошло совсем немного времени, и Регина забеременела вторым. Второй ребенок, тоже мальчик, прожил полтора года. После его смерти Регина долго ходила в трауре…

— Стоп!

От окрика почти уснувший в кресле Орешкин вздрогнул и нахмурился.

— Что с вами, Елена Аркадьевна? Что вы так кричите? У меня аж вены встали дыбом.

— Полтора? Олег, ты сказал «полтора года»?

Ревин заглянул в блокнот.

— Да, именно так сказала соседка.

— Не может быть! Я точно знаю, что внезапная смерть может случиться с ребенком, которому не больше года, врачи вообще ограничивают возможность сроком от двух до шести месяцев.

— Соседка могла ошибиться, — недовольно прокряхтел начальник, — их, маленьких, разве отличишь, кому год, кому два. Продолжайте, Олег Владиславович.

— Конечно, отличишь, — снова встряла Рязанцева. — В полтора года ребенок уже ходит. Любая женщина легко отличит грудного младенца от годовалого малыша.

— И что? — Орешкин непонимающе уставился на Лену. — Он же умер? Умер. Разве это что-то меняет?

— Хорошо, продолжай, Олег, я потом…

— Ну, в общем-то, это почти всё. Соседка говорит, что после смерти второго ребенка Мамойко решили детей больше не заводить. Но потом, видимо, передумали, и третий ребенок появился на свет только через два года. У меня всё.

— Информация, прямо скажем, так себе. Ничем новым вы нас не удивили. — Орешкин поворочался в кресле, подбирая более удобное положение. — Может, у вас, Виктор Николаевич, это получится?

— Попробую. — На последнем слоге Котов зажал нос, чтобы не чихнуть, но от натуги покраснел и подавленно крякнул. — Извините.

— Ничего, ничего. Рассказывай. — Благосклонно кивнул начальник.

— В мою задачу входило выяснить всё по поводу электронного одеяла. Так вот. Мне удалось его разыскать. После смерти ребенка одеяло вернули разработчику. Создала сей прибор некая научная лаборатория, которая находится при перинатальном центре и занимается как раз проблемой СВДС. Как мне удалось узнать, возглавляющий лабораторию… — Котов запнулся, потер нос и продолжил: — Штепсель Валерий Арманович защитил на эту тему диссертацию, он же и прибор разработал. Во всяком случае, идея была его. Мамойки стали первыми испытателями прибора. Правда, испытания закончились ничем, так как прибор отключили.

— Почему ничем? Если в то время, когда прибор работал, ребенок жил, а умер после его отключения, то разве это не показатель того, что прибор успешно справлялся со своей задачей? — Орешкин самодовольно откинулся в кресле.

— Ну да… — замялся Котов. — Такой вывод сделали и в лаборатории и стали рекламировать этот продукт как медицинский аппарат, позволяющий предотвратить внезапную смерть ребенка.

— Они что, использовали смерть дочери Мамойко в рекламных целях?

Вопрос Рязанцевой Орешкину не понравился, и он поспешил ответить сам:

— А это уже этическая сторона вопроса, криминала в этом нет, так что не будем цепляться за порядочность ученых.

— Скорее за её отсутствие, и тогда уж не ученых, а коммерсантов и дельцов.

— Сейчас все коммерсанты, время такое, каждый старается повыгодней продать то, что имеет, кто-то мозги, кто-то руки. Ничего странного и ничего страшного в этом нет. — Орешкин нахмурился. — И вообще, какое отношение всё это имеет к делу? Одеяло со смертью не связано, так и зачем было тратить на него время. Лучше бы плотнее мамочкой занялись, и заявителя допросить надо как следует. Мне кажется, Елена Аркадьевна, вы не то направление расследования выбрали. С задворок зайти решили? А дело-то простое, вот и нечего окольными путями ходить. Вызвать и допросить. Обоих.

— Нельзя, Владимир Михайлович. Что касается Василия Мамойко, то я его вызвала сегодня на допрос…

— А почему не вчера, почему сразу было не допросить? Человек пришел с заявлением, а вы его так просто отпустили, не допросив? В чем дело, Елена Аркадьевна? Решили, что вы теперь начальник, и не царское это ложе?..

— Дело, — поправила Рязанцева.

— Вот именно. Понравилось командовать? Поторопились вы, Леночка, поторопились. Я еще живой и вполне дееспособный.

— Мамойко был сильно пьян, я посчитала невозможным его в таком состоянии допрашивать, и дала ему сутки на отрезвление. Что касается Регины Мамойко, то опрашивать ее сейчас считаю нецелесообразным. Рассчитывать на то, что она признается, — глупо. Ей вообще пока не следует знать, что муж подал на нее заявление.

— Ну ладно, ладно, — примирительно «запел» Орешкин. — Делайте, как знаете. Только побыстрей. Сдается мне, что пусто это дело. Зря мы за него взялись. Потому надо скорее его закрыть. Есть заключение врачей…

— Не совсем так.

— Что вы имеете в виду, Елена Аркадьевна?

— Последнему ребенку диагноз был поставлен без вскрытия.

— Как же? Вчера вы говорили…

— Говорила, потому что думала, что оно было. А его не было. Родители девочки просили не делать вскрытие. Врач поставила диагноз по косвенным признакам, у ребенка было врожденное апноэ, плюс предыдущие два случая…

— Тогда почему было и не написать, что ребенок умер от апноэ? Зачем надо было списывать все на этот дурацкий синдром?

— Не знаю, Олег. Что-то здесь нечисто. Я пока не знаю, что именно, но чувствую — что-то не так. И врач эта какая-то скользкая. Все в ней какое-то не такое: прическа, очки, платье бархатное…

В кабинете повисла пауза.

— А что с прической? — нарушил тишину Ревин.

— Дурацкая и платье это старомодное и не к месту. Все в ней ненормальное, начиная с очков и заканчивая именем.

— И что за имя?

— Амалия Штутсель.

— Штутсель? Точно Штутсель!

— Что с тобой, Виктор? Что происходит? — Орешкин привстал с кресла.

— Штутсель — фамилия изобретателя одеяла.

Ожидание убивает. Особенно если не знаешь, когда оно кончится. Василий Мамойко опаздывал. Как подобает человеку воспитанному, он позвонил, извинился, сказал, что уже на подходе. Голос вроде трезвый, уже хорошо. И все-таки у нее столько дел, столько планов, которые требовали оперативности, или если не оперативности, то срочности.