Его вопль перебудил весь корпус. А мы улепетывали, роняя по дороге тапочки и падая вместе с ними от хохота. Смех-то нас и выдал. Мы не успели спрятаться в своей палате, были пойманы с поличным. Тихая девочка тут же меня «сдала», и ее, покаянную, отпустили. А мне грозило административное наказание, с одной стороны, а с другой… страшно было представить, что грозило с другой…

Добрый доктор отнесся тогда к моим всхлипываниям с сочувствием и окончательно сжалился надо мной после душераздирающего рассказа о надвигающейся неизбежной «темной». Я прожила в изоляторе до конца смены. Никто меня не навещал, и я целыми днями рисовала сказочные бои и себя, возвышающуюся над нарисованными и неизменно поверженными врагами. А еще я сочиняла стихи.

Вот пионер. Хороший друг.

Хороший друг? Да-да.

Предателя готов предать,

А друга – никогда!

Кто придумал, что детство – самая счастливая пора в жизни каждого?

Какой-то писатель-фантаст, наверное.

В семье мне отводилась роль вредного заморыша. Меня или жалели, или лупили. Точнее будет так: лупили и жалели. «Чирышек», – называла меня бабушка. Она бывала со мной строга и часто действовала с опережением, когда чуяла замышляемую мной очередную вредность. Но при этом она единственная искренне сочувствовала мне. Бабушка ловко заговаривала мои печали, уверяя, что в один прекрасный день я вдруг похорошею до неузнаваемости: расцвету, засияю, заискрюсь сказочно!

– А правда, когда я вырасту, буду красивее Лизки? – заглядывала я в глаза нашим гостям, ища подтверждение бабушкиных слов. Мама от стыда пунцовела, папа хмурился, а Лиза украдкой кивала и подмигивала тем, кого спрашивали, великодушно дозволяя пожалеть дурнушку. Ей-то можно было являть собой воплощение благородства.

Как я ее ненавидела… в такие моменты.

– Деточка, с твоим больным самолюбием нечего делать в творческой профессии, – говорил непререкаемый авторитет – папа. – Ну, подумай сама, если ты сбегаешь из пионерлагеря после первой неудачи, даже не попытавшись отстоять свое детище – выстраданный, придуманный тобой танцевальный номер, о чем можно говорить?

Этот пример служил мне укором всю сознательную жизнь.

Пионерлагерь, на который ссылался папа, был от Всероссийского театрального общества. Туда попадали избранные счастливчики – дети артистов, певцов, танцовщиков, драматургов, композиторов. Естественно, в такой среде только и могли расцветать пышным цветом будущие таланты, генетически напитанные своими даровитыми родителями. Иногда, впрочем, никакие не таланты, а мечтающие выделиться любой ценой посредственности. Пропадать среди таковских было недопустимо!

По приезде в лагерь я пулей неслась записываться во все возможные кружки. Мне было неважно – танцевальный ли, хоровой, кружок чеканки, выжигания или резьбы по дереву. Мне всегда и всего хотелось разом: живописать, читать стихи, плясать, петь, буйствовать…

Но коллективное творчество вскоре надоедало. Равно как и кружковые занятия, требующие усидчивости почти как в школе. Хотелось выделиться чем-то особенным, необычным, отличным от большинства. И тогда мы измышляли с подружкой Кирой что-нибудь оригинальное. Мы сошлись с ней по принципу незаурядности, неусидчивости, желания выделиться из толпы любой ценой и потому в результате поиска новых форм самовыражения каждый раз придумывали разнообразные номера. То разыгрывали кукольный спектакль, используя подручные материалы, которые наскоком собирали по всему лагерю. Пока приехавшие дети еще не очухались, в смысле – не успели оглядеться, обрести устойчивость, пока не перезнакомились, не сбились в стаи и коалиции, а пребывали в состоянии некой растерянности и бесконфликтности. И потому готовы были безропотно отдать нам даже свои любимые игрушки. Мы натянули тогда на сцене простыню, спрятались за нее и упоенно разыграли перед всеми целое игрушечное действо, сценарий к которому придумывался тут же, на ходу – импровизировался в соответствии с «действующими лицами». Малыши были в восторге. Мы тоже. За простыню нам, правда, влетело от вожатой, но искусство ведь требовало жертв!

Или мы читали по ролям стихи. К примеру, «Что такое хорошо, и что такое плохо» Маяковского. Конечно, я изображала плохого мальчика, с удовольствием, надо сказать, изображала!

Или по ролям танцевали.

В то злосчастное лето у нас придумалась танцевально-шутливая композиция, названная мною «Барышня и Хулиган». Я репетировала женскую роль. Впервые. В этом заключалась изначальная ошибка. Мне привычнее было бы станцевать хулигана, а вот изображать барышню – совсем нетипично. Но Кира деловито взялась за постановку танца и потому командовала процессом. Ей вдруг самой захотелось представиться в роли эксцентричного хулигана. А как здорово вышел бы он у меня! Барышня давалась мне нелегко. Особенно в одном месте, там, где требовалось грациозно пролететь по сцене под звуки «польки-бабочки». Легкости и изящества занять мне было не у кого – увы! У меня всё получалось угловато, громоздко и совсем неизящно. Зато смешные ужимки и трюкачества придумывались мной буквально на ходу. Мы с Кирой, изощряясь в выдумках, репетировали непрерывно, несколько дней подряд, только для того, чтоб один раз выступить с этим своим номером на концерте, посвященном празднику Нептуна.

Грянул прогон. Культпросветорганизатор Аделаида Прокопьевна просмотрела нашу танцевальную композицию с нескрываемым скептицизмом. Не задумываясь о мучительных усилиях и поисках, о том, сколько труда и фантазии было лично мною вложено в каждую деталь номера, она вызвала на сцену Олечку из 3-го отряда. Олечка училась в балетном училище и была ее любимицей.

– Ну-ка, покажи ей, – Аделаида небрежно кивнула в мою сторону, – что такое «полька-бабочка»!

И Олечка восхитительно легко, безо всяких усилий продемонстрировала это.

– Понятно, как это должно выглядеть? – презрительно посмотрела на меня Аделаида и вынесла вердикт:

– Барышню будет танцевать Олечка!

Никто с ней не посмел спорить. Предательница Кира лишь пожала плечами, не глядя в мою сторону. Посрамленная, под многочисленными злорадными взглядами, я спустилась со сцены и поползла рыдать в самый дальний угол лагеря в кусты крапивы. Просто задохнулась от такой наглой несправедливости, но бороться за себя мне в тот момент в голову даже не пришло. Публично противоречить взрослым непозволительно – так нас воспитывали в семье. Лиза в тот год сдавала экзамены, и защитить меня было некому.

На следующий день – День Самого Главного Праздника Лета, когда весь персонал лагеря, все родители счастливых детей и сами счастливые дети сконцентрировались в зрительном зале, я, пользуясь моментом, пробралась в административный корпус и ухитрилась позвонить домой. Из кабинета директора!

– Аля, ты здорова? – всполошилась бабушка.

– Бабуля, передай родителям, что если они меня не заберут отсюда… если срочно не заберут…

– Боже мой, деточка, что случилось? Ты вновь попала в изолятор?

– Нет, – прорыдала я в трубку, – но больше здесь я не выдержу ни дня!