встречал среди заключенных своих друзей. Ведь находясь в заключении на стадионе, мы часто говорили о наших товарищах, считая их погибшими. Обменивались сведениями об общих знакомых, подбадривали тех, кто пал духом, вспоминали совместную борьбу, беспокоились за судьбу друзей, близких. Однако ведущей нотой в наших беседах были оптимизм, вера в подпольное руководство партии, в силу рабочего класса и всех народных сил. Находясь в застенках, мы ощущали братскую солидарность международного пролетариата, чувствовали мощную, энергичную, принципиальную, глубоко ленинскую поддержку со стороны Советского Союза.

Было трудно заснуть. Кафельные плиты не могли заменить матраца, каждое прикосновение к их твердой холодной поверхности отдавалось в нас болью и ежеминутно напоминало о часах, проведенных на велодроме, и о том, что завтра предстоит новый допрос. Ночь казалась бесконечной. Нас мучили чувство физической боли, холод и голод.

В шесть часов утра удары прикладов в дверь камеры напомнили нам о том, что наступила пора собираться и вновь идти на велодром.

— В колонну по четыре, сукины дети!

— Я к тебе обращаюсь, вонючий убийца!

— Не притворяйся больным, коммунист паршивый!

Колонна заключенных построилась и направилась к Марафонским воротам. Мы остановились напротив трибуны под навесом. Из различных секторов к нам направлялись другие колонны Еще не рассвело. Прожекторы освещали футбольное поле. В их лучах поблескивали дула пулеметов, установленных на самом поле, на трибунах и галереях, над табло, на козырьке навеса. Эти дула были направлены на заключенных, которые строились на гаревой дорожке.

Процедура длилась долго. Более часа нас считали, пересчитывали, снова считали. В восьмом часу утра к нам присоединилась группа женщин.

Наконец около восьми часов колонна двинулась по направлению к велодрому. Там заключенных разместили на трибунах, где они стали ждать вызова на допрос.

Лейтенант Лев, как видно, сменил свою гриву на перья, потому что сегодня он именовался Орлом. А Лев-1 и Лев-2 превратились соответственно в Орла-1 и Орла-2.

Это «зоологическое» превращение преследовало, по-видимому, цель скрыть подлинные имена тюремщиков…

Около полудня из динамиков донеслось мое имя. Я поднял руку, чтобы указать палачам место, где находилась их жертва.

Из репродуктора раздалось распоряжение:

— Орел-4, проводите арестованного в южную Раковину и сдайте его Чаго-1.

«Интенсивная обработка»

Так называемые Раковины — южная и северная — были просто отдельными помещениями велодрома, переоборудованными в «залы интенсивной обработки», как их называли палачи.

Я имел возможность убедиться, что здесь действительно применялись самые изощренные, самые бесчеловечные пытки.

Все палачи — в большинстве своем военнослужащие ВВС — были зверями, потерявшими всякий человеческий облик… если они когда-нибудь его имели.

Наемные убийцы генерала Ли были извращенными чудовищами, сексуальными маньяками, носителями самых низменных животных инстинктов.

— Ты попал в Раковину… твою мать! Здесь-то ты заговоришь! Раздевайся, сволочь, сейчас мы тебя изнасилуем.

Они не привели своей угрозы в исполнение, но сеанс «интенсивной обработки» продолжался около семи часов. Любой ценой у меня хотели вырвать признание в том, что я «советский шпион», что Луис Корвалан тоже «советский шпион». Но, разумеется, они ничего не добились. В тот день мне так досталось, что я не смог вернуться на стадион с остальными товарищами и провел ночь в полевом госпитале, раскинувшем свои палатки между велодромом и стадионом.

Палачи доказали, что хорошо владеют своим позорным ремеслом. Пытка электрическим током, подведенным к прямой кишке, половым органам, ушам, языку и векам, пинки и удары в пах, живот, по голове, по почкам и печени, подвешивание на веревке — все это привело к тяжелым последствиям. Я мочился с кровью, у меня начались внутренние кровоизлияния, кровохарканье. Кровь текла из носа и ушей, а пах представлял собой разбухшую кровоточащую массу. То и дело я терял сознание.

Я не мог не только ходить, но даже держаться на ногах. Уже после того как мои товарищи покинули велодром, двое солдат бросили меня на носилки, швырнули поверх мою одежду и обувь, и вот в таком виде — весь в крови, голый — я предстал перед дежурным врачом полевого госпиталя.

Здесь, впервые после моего ареста солдатами полка «Буин», я убедился, что есть у нас люди в военной форме, которых фашизм не смог превратить в зверей. Будучи почти в бессознательном состоянии, я слышал, как военный врач выговаривал солдатам:

— Убийцы… Когда вы перестанете пачкать нашу форму… Мы не будем больше принимать людей в таком состоянии… Ведь этот несчастный может умереть у нас в любую минуту, и мы не собираемся нести ответственность. Передайте мясникам с велодрома, что мы будем жаловаться на их действия.

Я не знаю, выражали ли эти слова молодого врача его подлинные чувства. Так или иначе, я получил квалифицированную медицинскую помощь.

Я пролежал в полевом госпитале три дня. Медицинский персонал был обеспокоен моим состоянием. Похоже что мои дела были плохи. В результате пыток у меня были серьезно повреждены половые органы. Были задеты также многие жизненно важные центры. Не прекращалось кровотечение, что вынуждало делать мне постоянные переливания крови. Но на четвертый день я вновь был переведен на стадион — поскольку уже мог передвигаться самостоятельно — и помещен в старую камеру. Я продолжал числиться в списке «недопрошенных», несмотря на то, что все мое тело было испещрено следами «вопросов» следователей-палачей.

Я увидел радость на лицах товарищей, сидевших на трибунах, когда они убедились в том, что меня не замучили во время допросов, как об этом ходили слухи, что я еще жив.

— Мы тоже страдали, старина, — сказал мне один из них.

— Верно, — подтвердил старый рабочий-коммунист.

— Большое спасибо вам, товарищи. Знаю, что вы переживали. Но ведь в пах-то били меня, — отвечал я им улыбаясь, и мы закурили одну сигарету на четверых.

Все заключенные уже знали из рассказов товарищей, которые находились вместе со мной в Раковине, что я не сказал ни слова, никого не выдал и не подвел. Друзья по заключению гордились моим поведением и считали, что иначе и быть не могло. Но больше всех гордился я сам. Гордился сознанием того, что сумел все выдержать потому, что являюсь коммунистом, членом нашей тысячу раз славной Коммунистической партии Чили.

Вечером меня уведомили, что завтра снова предстоит допрос.

Про себя я подумал, что это, наверное, будет последний допрос в моей жизни. Ослабевшему организму не выдержать еще одного сеанса «интенсивной обработки». А когда я умру под пыткой, мое имя будет занесено в официальный список «без вести пропавших», а позднее — в почетный список жертв фашистской диктатуры.

В ту ночь я спал мало. Думал о семье, о детях, о