судьбе которых не знал ничего. Вспомнил, как несколько месяцев назад меня пригласили на собрание ячейки коммунистической молодежи лицея, в котором учились две мои старшие дочери. По счастливому совпадению ячейка заседала в доме у одного товарища, с которым ранее я состоял в одной партийной организации. Мне никогда не забыть этого собрания. Там мне выпала честь вручить комсомольский билет моим дочерям. Это, безусловно, был один из самых счастливых дней в моей жизни. В ту ночь я думал и о том, какая у меня добрая и самоотверженная жена. Вспоминал, как нежно она заботилась обо мне и какой была твердой революционеркой. Думал о партии, о Луисе Корвалане. Я был уверен, что Генерального секретаря нашей партии подвергают самым жестоким пыткам. Я думал о наших дорогих товарищах, о своих коллегах из «Эль Сигло» — обо всех. Я вспоминал, как на Национальном стадионе патриоты собирались на митинги, организованные партиями Народного единства, на празднества, посвященные 50-й годовщине нашей партии и VII съезду Коммунистической молодежи.

По правде сказать, я не ощущал страха перед смертью, которую считал неминуемой. Вот злости у меня было хоть отбавляй: горько было сознавать, что можешь умереть, не причинив больше вреда нашим врагам — врагам своего народа. Но в то же время на душе у меня было светло, ибо я верил в окончательную победу народа Чили.

Мне вспомнилось, как однажды, когда я заболел, одна из моих дочерей, Анна-Мария, сказала:

— Папочка, когда ты умрешь, тебе поставят памятник. Будут роскошные похороны, как у дяди Астудильо, а надгробные речи произнесут Корвалан и Альенде.

В разговор вмешалась Сесилия, моя старшая дочь:

— Да, да. Тебе поставят памятник, а нас будут показывать по телевидению в комсомольских рубашках.

И пока моя жена Илия любовно увещевала их, детей, для которых смерть была совершенно отвлеченным понятием, младшая дочь, Марселита, повисла у меня на шее и, насупив бровки, заявила:

— Нет, папочка не умрет.

Мне довелось убедиться, что Марселита была права. Я подумал об этом, когда на следующее утро снова попал к своим мучителям.

К моему удивлению, все происходило не так, как я предполагал. Пытки не шли в сравнение с теми, что применялись ко мне раньше, и были короче. Допрашивающие хотели только знать… был ли «План Z» одобрен Сальвадором Альенде.

На этот раз меня пытали электричеством и избивали менее двух часов, и я смог вернуться на стадион вместе со своими товарищами, в сплоченных и молчаливых рядах мужчин и женщин, которых звери в военной форме тоже подвергали пыткам. Как всегда, я оказался в группе «недопрошенных».

Торжественный день

Следующий день был не обычным. Это было 11 октября. Исполнялся месяц с момента путча, поднятого генералами-предателями. Исполнялся месяц с момента убийства президента Сальвадора Альенде. Исполнялся месяц траура и страданий нашего народа.

В каждой раздевалке, в каждом закоулке — везде, где заключенных Национального стадиона не могли слышать тюремщики или доносчики, узники сговаривались о том, как отметить это печальное событие.

11 октября я не смог принять участие в торжественной минуте молчания, которой узники почтили тот самый момент, когда погиб Сальвадор Альенде. Меня — это стало уже обычным — допрашивали на велодроме.

Внезапно вблизи стадиона возникла перестрелка и длилась довольно долго. Мы слышали, как забегали солдаты, а офицеры раздраженно отдавали приказы.

Все находившиеся в этот момент в камерах пыток были подвергнуты особенно яростной «обработке». Перестрелка привела истязателей в бешенство.

— Это твои приятели… сволочь!

— Мы вас всех передавим!

— Генерал Ли прав. Ни одного коммуниста нельзя оставлять в живых.

— Это же не чилийцы, это дерьмо.

Истерические выкрики истязателей сопровождались новыми и новыми ударами, сильными разрядами тока, потрясавшими мое тело.

Пальба внезапно стихла, и… «допрос» вскоре окончился. Под усиленным конвоем нас снова повели на стадион, осыпая бранью и угрозами.

Мы сразу заметили перемены: количество солдат удвоилось, вместо двух танков в воротах стадиона стояли четыре, а крупнокалиберные пулеметы были расположены по всему периметру спортивного поля. Солдаты нервничали. Было включено все освещение. Перекличка узников, возвратившихся с велодрома, прошла быстро, и меня поместили не с «недопрошенными», а вместе с другими товарищами в той же раздевалке, где я провел прошлую ночь.

Все мы строили различные догадки по поводу перестрелки. Одни говорили, что это члены Левого революционного движения (МИР) напали на стадион, чтобы освободить нас. Другие утверждали, что речь идет о побеге группы заключенных, а некоторые, дав волю своему воображению, предполагали, что произошла стычка между солдатами и карабинерами. Обладатели еще более богатой фантазии были уверены, что Пиночет свергнут генералом Ли и Сантьяго окружен войсками ВВС. Впоследствии мы узнали, что все эти предположения были ошибочны. Просто солдаты предприняли вылазку против работников одного предприятия, расположенного неподалеку, а те, видимо, оказали сопротивление. Вечером во всех камерах узники почтили память убитого президента и павших товарищей и вновь подтвердили клятву верности своему народу. В эту ночь мы спали спокойнее, ощутив новый прилив сил, уверенности и оптимизма.

Расстрел на рассвете

Начинался следующий день. Было три часа утра 12 октября. Мы проснулись от грохота отодвигаемых засовов и открываемых замков. Все сразу ощутили: надвигается что-то страшное. И не ошиблись. Всякий раз, когда наши тюремщики, приходили на рассвете за кем-либо из заключенных, мы знали, что товарищ уже не вернется и труп его будет найден либо где-нибудь на улице, либо в реке Мапочо. На сей раз вместо одного капрала и трех солдат, как бывало, в нашу камеру вошли капитан, три капрала и 15 солдат. Вошли молча. Мелькнула мысль: может быть, предстоит массовый перевод узников в другое место или внеочередная перекличка заключенных. Прошло две или три минуты, может быть меньше, может быть больше. Во всяком случае, молчание и ожидание казались нескончаемыми.

— Рохас, отправляйтесь с нами, — наконец приказал капитан.

Заметно было, как напряглись лица моих товарищей, они смотрели на меня, как бы пытаясь поддержать и выразить свою солидарность.

Я медленно оделся. Накинул на плечи одеяло и посмотрел в глаза каждому из товарищей. Прощание было безмолвным, но красноречивым. Они, как и я, были уверены, что больше нам не суждено увидеться.

Когда дверь раздевалки закрылась за моими конвоирами, двое солдат надели на меня наручники, а на щиколотках укрепили короткую цепь. И под их звон мы медленно прошли по внутренним коридорам стадиона, а потом двинулись к садикам, которые окружают спортивное поле.

Солдаты шли молча. Впереди, метрах в трех от меня, вышагивал капитан. Двое солдат шли