а сотни журналистов уволены с работы, брошены в тюрьмы, подвергаются пыткам или убиты, как коммунист Карлос Бергер Гуральник, бывший адвокат, который во имя служения своей партии и революции перешел в траншеи боевой журналистики.

Их не волновала ни цензура, ни ограничение свободы мысли, ни то, что попиралось право народа на правдивую и своевременную информацию, о чем говорили чилийские журналисты разных политических убеждений на своем конгрессе, состоявшемся в 1968 году в Арике.

Правым руководителям коллегии важно было заявить только формальный протест, не больше. Их не волновала судьба коммуниста Родриго Рохаса. А убийцы, действующие под началом Пиночета и камарильи, были как раз заинтересованы в уничтожении Родриго Рохаса как коммунистического руководителя, но при этом хотели прикрыться хотя бы видимостью закона или каких-то юридических норм. Они хотели расправиться с ним по приговору трибунала, представив его «изменником родины». И с этой целью выдвинули нелепое обвинение, будто Рохас — «красный шпион».

Однако их ждало полное разочарование.

Убийцы не смогли доказать ни одного из своих чудовищных обвинений. И по весьма очевидной причине: эти обвинения не имели ничего общего с действительным положением вещей, они существовали лишь в воспаленном воображении идеологов хунты.

Но, несмотря на это, меня не выпускали на свободу. Им нужно было устроить надо мной судилище, состряпать хоть какое-нибудь обвинение. И был найден довольно любопытный «состав преступления»: активная пропаганда коммунизма через печать. И все последующие допросы сконцентрировались на этом. Такое обвинение было для меня большой честью. Здесь я чувствовал себя в своей стихии. Я сразу же заявил, что если под формулой «активная пропаганда коммунизма через печать» подразумевается использование этого средства массового общения для правдивой информации народа о политике Коммунистической партии Чили и о международном коммунистическом движении, то я признаю правильность обвинения, признаю, что был активным пропагандистом коммунизма через печать, или, точнее говоря, пытался в меру своих возможностей быть таковым.

Это было единственное признание, которое у меня вырвали, и единственное «заявление», которое я подписал в камере пыток на велодроме Национального стадиона.

Допросы с соответствующей дозой пыток продолжались 15, 16, 17 и 18 октября. Каждое утро меня с другими узниками отводили со стадиона на велодром, и там мы, накрыв голову одеялом, ожидали вызова на допрос.

И снова все шло своим чередом: нас раздевали догола, часами держали с завязанными глазами, пытали. А вечером пленники хунты, ослабевшие, избитые, с кровоточащими ранами, снова возвращались на стадион. Агентам Пиночета так и не удалось сломить нашей стойкости и уверенности в правоте нашего дела.

Меня все также числили среди «недопрошенных», и, следовательно, каждую ночь я должен был проводить в другой раздевалке.

Второй расстрел

В ночь с 18 на 19 октября, а точнее, на рассвете 19 октября за мной пришла большая группа солдат.

Я тотчас вспомнил, как меня расстреливали на рассвете 12 октября.

И действительно, меня вновь повели на казнь. На этот раз я был уверен, что речь идет не об инсценировке, а о настоящем расстреле. И мысленно попрощался со своими родными и товарищами. Но мужество не покидало меня, я даже испытывал какое-то удовлетворение. Разумеется, я не хотел умирать. Но поскольку это казалось неотвратимо, я сохранял спокойствие, совесть у меня чиста: я не дрогнул перед истязателями, и, если меня расстреляют, партия не отвернется от меня, а мои дочери наряду с чувством печали будут испытывать гордость за своего отца, который умер, как подобает коммунисту, борясь с фашизмом, не став на колени, не согнувшись, гордый тем, что отдал жизнь во имя самого благородного дела.

Как и в то незабываемое утро 12 октября, все было подготовлено. Явно без претензии на оригинальность офицер почти дословно произнес ту же фразу, что и тот другой, командовавший моим первым расстрелом.

И все произошло так же, как 12 октября. Снова выстрелы в воздух, слова об «изменении приговора» и… возвращение в камеру.

Через несколько часов меня снова отвели на велодром, и опять начались нескончаемые допросы. Удары, провокационные вопросы, пытки электрическим током и снова возвращение в ряды «недопрошенных» на стадион.

«Уголовник» Рикельме

20 октября меня не повели на велодром, и я смог поговорить с товарищами по заключению и попытаться установить связь с Самуэлем Рикельме, членом ЦК компартии и заместителем начальника Управления расследований. Он был доставлен на стадион несколько дней спустя после того, как карабинеры задержали его у входа в аргентинское посольство, где он пытался найти убежище. После пыток карабинеры передали Рикельме сотрудникам ВВС. На военно-воздушной базе в Колина бандиты генерала Ли подвергли его зверским пыткам. В течение 16 дней его держали с завязанными глазами, не давали спать и пытали самым жестоким образом. Когда его доставили на стадион, мы не могли сдержать возмущения и гнева. Рикельме, совсем недавно крепкий, здоровый мужчина, был похож на привидение. Он страшно похудел, с трудом передвигался, на его теле были видны следы пыток и избиений. В первые дни пребывания на стадионе он едва мог говорить.

Но, разумеется, верный сын партии держался мужественно и не терял присутствия духа.

Наши тюремщики не довольствовались физическими пытками. Они хотели сломить наш дух, волю. В частности, в отношении Самуэля Рикельме они попытались организовать чудовищную и преступную провокацию.

На стадионе помимо политических деятелей и профсоюзных руководителей содержалось также несколько уголовников. И вот человека, который в последний год деятельности правительства Народного единства занимал второй по значимости пост в гражданской полиции, изолировали от других политических узников, товарищей и поместили в камеру, в которой сидели торговцы наркотиками. Верховодил у них некий Каррера, известный в преступном мире Сантьяго как опасный буян, скупщик краденого и контрабандист.

Чего добивались палачи? Это был поистине дьявольский расчет: либо бандиты убьют Рикельме, либо коммунистического деятеля можно будет как-то припутать к грязной торговле наркотиками. Скорее всего, речь шла о втором варианте. Замечу, что через некоторое время «сотоварищи» Рикельме по 16-й раздевалке были переданы в руки американской полиции.

Мы все заботились о здоровье Самуэля, о его питании. Врачи, которые находились среди заключенных, потребовали, чтобы их допустили к больному. Им разрешили. По всем раздевалкам и трибунам стадиона мы старались раздобыть хоть немного фруктов, кусочек шоколада, ломоть хлеба — в общем все, что могло способствовать восстановлению подорванного пытками здоровья Рикельме.

Но уже на второй день необходимость в этом отпала. «Сотоварищи» Рикельме по камере, которые, несомненно, подкупали своих тюремщиков и получали с воли обильные продуктовые посылки, стали делиться едой с бывшим