и, словно желая наверстать упущенное, взлетал на забор и, ошалело хлопая крыльями, заливался на всю деревню.

Я не верил в способность петухов узнавать время и глубже зарывался в свою постель. Петух не часы, он может ошибиться.

Недаром в одной басне он сказал о самом себе: «Я-то прокричал, а рассветет или нет — одному богу известно».

Но рассвет наступал, и ничего нельзя было поделать.

Уже по улице, щелкая бичом, прошел первый пастух, выгоняя скот на пастбище. (Конечно, Васак, никто раньше его не поспеет.) Уже скрипели ворота соседних дворов, и кто-то громко окликал сноху, кто-то длинно и бессвязно ругался. Тщетны были мои надежды — деревня пробуждалась.

Под крышей, в гнезде ласточки, прилепленном к карнизу, завозились птенцы, раскрывая свои желтые клювики: мать вернулась с первой добычей.

С постели сквозь решетку окна я видел крышу дома Вартазара. Солнце уже вызолотило на ней хохлатых резных петухов…

Этот дом вызывал во мне безграничную зависть. Каждый раз, всматриваясь в железную крышу, я невольно переводил взгляд на наше жилье, и мне становилось не по себе. Наш дом был низкий и темный. Он прятался в гору, как пещера. На улицу выходила лишь одна стена, на которой бабушка летом сушила кизяки. Вокруг стояли такие же дома. Они громоздились друг над другом, так что крыша одного служила двором для другого.

Во дворе последний раз прокричал на всю деревню петух и умолк. За дверью раздавались тяжелые вздохи коровы. Мать доила, и слышно было, как молоко шумит в подойнике: «вш-вш»…

— Эй, Арсен! — донеслось до меня со двора.

— Иду, иду! — отозвался я, но шелохнуться не мог.

Сон невидимыми лапами закрывал глаза, а струйки молока убаюкивали, убаюкивали: «вш-вш»…

Меня подхватили чьи-то руки, подбросили вверх. Я летел на волшебном коне через горы и стремнины, а внизу, в глубине ущелья, сверкала наша речка Чайкаш, вилась меж скал и зарослей толстых ив, перепрыгивала с камня на камень, неумолчно шумела, будто приговаривая: «вш-вш»…

— Ты еще в постели валяешься, щенок! Бока пролежишь, — загремел уже близко знакомый голос — и все исчезло.

На пороге стояла бабушка.

Бабушка моя была злой, сварливой женщиной. Она поднималась до рассвета, бродила по дому, не давая никому покоя. Я не любил бабушку. Она появлялась всегда некстати, прерывая мой сон на самом интересном месте, когда я каким-нибудь чудом оказывался на горячем, танцующем жеребце.

— Вставай, постреленок! — говорила бабушка, наклонившись надо мной. — Мы не богачи, нам нужно подниматься рано.

У бабушки был большой, сморщенный нос, загнутый книзу, как у совы. Глаза ее тоже были совьи. Черные, мрачные, которые строго смотрели на мир из-под низко надвинутого платка. Платок затягивал ей не только лоб и глаза, но и подбородок, — от уха к уху, — закрывая рот в знак молчания. Но это не мешало ей с раннего утра дотемна молоть языком, уча всех в доме уму-разуму.

Я запомнил навсегда это старое, морщинистое лицо. Каждая складка на нем говорила о перенесенных бедах и потерях, узнав о которых позднее я простил бабушке ее суровость.

— Ну, пошевеливайся, уже солнце взошло! — продолжала она тормошить меня.

Я стал одеваться. Брат спал, укрывшись другим концом одеяла (мы спали на одной постели валетом), и во сне счастливо улыбался.

Осторожно, чтобы не разбудить брата, я улизнул из дому. Пусть спит Аво. Пусть скачет на горячем, неукротимом коне! Золотая мечта детства!

Бабушка у порога наткнулась на деда.

Как всегда, он сидел на ступеньке крыльца, мял и стряхивал отсыревшие трехи.

Это вывело бабушку из терпения.

— Вот поистине: три дня жнут, шесть дней точат серпы, — проворчала она.

Дед насторожился.

— Дочь Наури, не в мой ли огород был брошен камень? — осведомился он, натягивая на ногу трех.

— Кошку бьют, а невестка за намек принимает! — сухо бросила бабушка и, не оглядываясь, прошла в конец двора.

Деда моего, по правде говоря, никто в селе не признавал главой семьи. Он день-деньской трудился в гончарной, выполнял и другие работы по хозяйству и во всем беспрекословно подчинялся бабушке.

С лопатой в руке, тяжело кашляя, вышел отец и вместе с дедом отправился в гончарную.

— Натягивай же веревку, эх, окаянная! — раздалось из глубины двора.

Это бабушка. Она кричала в доме на всех, на деда, на отца и больше всего на мать.

— Вардануш, — носился ее крик по двору, — убери кизяк!

Мать спешила на окрик, но ее тут же настигал новый:

— Вардануш, разведи огонь!..

Целый день, с утра до вечера, мать проводила на ногах: мела двор, доила корову, ходила за ключевой водой, щупала кур и, конечно же, следила за тем, чтобы какая-нибудь из них не снесла яйцо в чужом гнезде, но бабушке все было мало. Она ко всему придиралась, во все совала нос. Вот и теперь — мать доила, а бабушка ходила вокруг, гремела ненужными ведрами и тарахтела без умолку. Я вспомнил историю о тщеславном соседе, который стучал ложкой о пустую миску каждый раз, как за стеной начинали обедать. И я понял смысл бабушкиной возни. Это она делала нарочно, чтобы у нас было как у людей.

Тогда я, желая задобрить бабушку, сам принимался шуметь и неистовствовать. Я вбегал в избу, начинал толкать и будить брата так, чтобы было слышно на улице:

— Вставай, Аво, уже солнце! Мы не богачи, нам нужно подниматься рано!..

Мать кончала доить корову. Бабушка выносила кошелку с ломтем черного хлеба и луком. Я выводил корову за ворота.

Бабушка крикнула мне вдогонку напутственные слова:

— Смотри, Арсен, чтобы вечером молока было в подойнике до краев! Сама буду доить, смотри!

*

Как сейчас, я вижу бабушку в темном платке-киткале, закрывающем ей рот и подбородок. Как все пожилые женщины деревни, бабушка была одета в пестрый трехполый архалук поверх красной нижней рубахи, которая застегивалась на одну пуговицу у самого подбородка.

Приставив руку ко лбу, словно защищаясь от солнца, бабушка стоит на крыше дома и смотрит вдаль.

Каждый день она поднималась на свой наблюдательный пункт и оттуда следила за всем, что происходило вокруг.

С крыши видно было село, большая дорога, по которой вечером возвращались с полей усталые люди, река, за которой тянулись узкие полосы полей и садов…

Когда начинало смеркаться, появлялись дед и отец. Они складывали трехи и садились к огню.

Пока мать готовила ужин, бабушка рассказывала какую-нибудь историю.

— Дочь Наури, — прерывал ее дед, — у кого это в прошлую неделю остановился торговец огурцами?

Бабушка, не раздумывая, называла дом, где ночевал торговец огурцами. Она знала все, что происходило в селе: чья курица