– Эллен, твоя мама просто беспокоится о тебе, поэтому так говорит. Я знаю, как ты любила свою бабушку, и я знаю, как важно тебе доставить это письмо. И я горжусь тем, что ты это делаешь.

Я сидела на краю ванны в полотенце и думала о бабушке. О ее последнем дне. Всего неделю назад мы были вместе, в ее гостиной в Пайн-Пойнте, городке в Коннектикуте, где она жила много лет и где до сих пор живет моя мама. Образ бабушки встал у меня перед глазами: такая элегантная, изящная, она сидит на бледно-голубом диване, серебряные волосы убраны в низкий пучок на шее, как она всегда носила, а в руке шариковая ручка, которой она вписывает правильные ответы в кроссворд.

– Эллен, слово из четырех букв, обозначает «множество»? – спросила она меня тогда.

Я задумалась на мгновение, откинувшись на спинку стула и уставившись в экран своего макбука. Краем глаза я видела в окне маленький дворик за домом, розарий и зеленую лужайку, которая вела к железной калитке у подъездной дорожки. Где-то вдалеке лениво, словно пчела, жужжала чья-то газонокосилка.

– Много? – ответила я, подсчитывая в уме буквы. – Хотя нет, тут пять букв.

Из открытого окна дул легкий бриз, неся с собой свежие запахи только что скошенной травы и розовых лепестков.

Бабушка что-то пробормотала и развернула газету таким образом, чтобы мне тоже было видно то, на что она смотрела: большая фотография модели в черном, квадратном платье из блестящей ткани с жатым эффектом.

– Как будто мешок для мусора, – сказала бабушка. – Что случилось с одеждой? Куда делись костюмы, которые носила Жаклин Кеннеди? А теперь вот кто икона стиля.

– Жаклин Онассис, – поправила я ее.

Она махнула на меня рукой:

– Она навсегда осталась Жаклин Кеннеди. Никто никогда не считал этого человека ее мужем.

– Ну, она-то точно считала его своим мужем, бабуль.

– Чушь, – отрезала бабушка. – Что она в нем могла найти? Конечно, он был ужасно здоровый и богатый – но ведь он был начисто лишен привлекательности, не то что она! Никакого чувства стиля.

Я встала со стула и села на диван рядом с бабушкой.

– Может быть, он все-таки был по-своему привлекателен, – сказала я. – Может быть, она чувствовала себя рядом с ним защищенной. Может быть, он заменил ей отца. Ей ведь на самом деле несладко пришлось в жизни – одно это ужасное убийство чего стоит.

– Это еще не повод выходить замуж, – заявила бабушка, качая головой и глядя на меня своими зелеными глазами. Она вернулась к кроссворду: – Ага, это куча. Точно – куча. – Она начала шевелить губами, произнося слово по буквам – и вдруг, на букве «ч», замерла. Тело ее выгнулось и задрожало, голова запрокинулась назад. Глаза закрылись, а лицо сморщилось, словно от боли, губы были плотно сжаты. Ей, без сомнения, было плохо.

– Бабушка?! – я схватила ее за руку. – Что с тобой? Что случилось?! – от страха у меня заколотилось сердце.

Она снова выгнулась – как будто все мышцы ее тела окаменели. А потом подбородок ее упал на грудь.

– Бабушка! – заорала я в ужасе и с силой встряхнула ее руку. Комната вокруг меня закружилась, я совершенно растерялась. – Бабушка, пожалуйста! – кричала я. – Скажи мне, что с тобой все в порядке, скажи мне! – живот у меня свело от страха.

Она произнесла мое имя очень тихим, еле слышным шепотом.

– Я здесь! – ответила я. – Я здесь, бабушка!

Кожа у нее была холодная, я чувствовала под тонкой высохшей кожей каждую косточку ее руки. – Я сейчас позвоню в больницу!

– Эллен… – снова шепнула она.

Лицо у нее было белое-белое, глаза по-прежнему закрыты.

– Не разговаривай, – скомандовала я. – С тобой все будет хорошо!

Не знаю, кого я пыталась убедить в этом больше, ее или себя.

Схватив телефон, я набрала «911». Это было не так просто, потому что пальцы совершенно не слушались, они были мягкими и скользкими, как желе. Мне пришлось дважды повторить адрес, хотя он был совсем простой – Хилл-Понд-Лейн, но я говорила слишком быстро и неразборчиво. Потом я помчалась в кухню и крикнула Люси, домработнице бабушки, чтобы она срочно нашла мою мать в яхт-клубе «Доверсайд», а затем бежала встречать машину «скорой помощи».

Сама я вернулась к бабушке. Теперь глаза у нее были приоткрыты, но она по-прежнему не двигалась. Она посмотрела на меня, а потом схватила за запястье с такой неожиданной силой, что я удивилась, и притянула меня к себе. Мое ухо касалось ее щеки, я чувствовала слабый аромат лавандовой воды, которой она всегда пользовалась.

– Прошу тебя, – скорее прошелестела, чем сказала она. – Письмо… я написала письмо. Оно в спальне, – она сжала мою руку еще крепче. – Ты… передай ему… Эллен.

– Бабушка, я…

– Передай ему письмо. Просто… обещай.

– Конечно, – ответила я. – Обещаю. Я все сделаю, чтобы ты…

Пальцы ее разжались, с губ слетел последний вздох.

И ее не стало.

В ту ночь я искала письмо: начала с ночного столика, стоявшего рядом с кроватью бабушки. В ящиках я нашла три ручки и пачку бумажных листов – чистых, две пары очков, упаковку леденцов и экземпляр «Ста лет одиночества» Маркеса.

Потом я осмотрела ее антикварный письменный стол вишневого дерева, привезенный из Парижа. Там нашелся выпуск местной газеты «Пайн-Пойнт Ревью» за среду – он лежал на столешнице. Открыв ящик, я обнаружила записную книжку и пролистала страницы, испытывая одновременно щемящую тоску и удовольствие от того, что видела знакомый ровный бабушкин почерк. Писем там никаких не было.

Из одежного шкафа на меня пахнуло лавандой. На вешалках рядом висели костюмы от «Шанель» и вещи, купленные на распродажах в универмаге. На полках были аккуратно сложены кофточки и джемпера самых разных цветов – от персикового до клюквенного. Я провела рукой по розовому свитеру – кашемир был мягчайшим, словно облако.

На верхней полке встроенного шкафа стояли фотографии в серебряных рамочках. На одной из них был мой дед, запечатленный в годы учебы на медицинском факультете Чикагского университета: он обнимает бабушку за талию, они стоят на фоне массивного каменного здания в готическом стиле. Она, высоко задрав подбородок, смотрит прямо в камеру, на длинной шее – нитка жемчуга. Дед смотрит на нее с широкой улыбкой во все лицо.

На другой фотографии в овальной рамке были мы с мамой в Аламо-сквер – парке неподалеку от дома моих бабушки и дедушки в Сан-Франциско. Мне десять, значит, бабушке около пятидесяти пяти. Взглянув на фото, я вдруг поразилась тому, насколько мы с ней похожи. У меня были такие же зеленые глаза и длинные темно-рыжие волосы, как у бабушки, только та обычно убирала их в пучок. Я помнила тот день, когда была сделана эта фотография: у меня на плече висел фотоаппарат, и какие-то туристы, решив, что мы тоже туристы, предложили нам нас сфотографировать. Мы встали перед огромной клумбой красных цветов, обе улыбнулись, а на заднем фоне был хорошо виден желтый дом моей матери.