передвигались лишь на костылях? Или это табу? Поиск по блогу результатов не дал.

— А это давно было — до Живого Журнала: "Жил я тогда особой жизнью: по дому ходил с одним костылём, на улице — с двумя, мочился по утрам два раза — один в банку, а второй в раковину и дёргал свой хрен сам, без чужой помощи.

Нет, сначала, как известно, лежал я в больнице. Лежал долго, привык. Всё смотрел на разных людей, которых меняли как блюда на званом обеде.

Рядом лежал олигофрен. Говорил он:

— Виталька, бля, завтра домой едет… Витальке, бля, костыли принесли…

Лопотал он громко и матерно, а иногда плакал. Плакал горько — выл в подушечку. Перед операцией ему рассказали, что нескольких больных режут одновременно, и он написал на своей ноге: "виталькина левая нога", чтобы не пришили по ошибке чужую — какого-нибудь негра, например.

Была у него девушка — маленькая и круглая, головкой похожая на маленькую луковку.

Брат приходил к нему, немногословный и более вменяемый.

Все они были нерасторжимы в своей похожести, тягостно было слушать их горловую речь, будто была передо мной пародия на нормальную семью, нормальную любовь, нормальные отношения. А пародия эта была яркой, с цветом, запахом, и струился мимо моей койки утробный матерный строй.

Был в этой палате бывший таксист, проработавший в такси шестнадцать лет, а потом просидевший двадцать семь месяцев в Бутырках по совершенно пустяковому — за какие-то приписки, за какие-то махинации начальства. А как-то весной он пошёл по улице и нёс авоську с тремя десятками яиц. Бывший таксист поскользнулся, но не разбил ни одного яйца. Правда, при этом он сломал руку.

Другой мой сосед — ухоженный старичок, был удивительно похож в профиль на французского президента Миттерана.

Соседи менялись, а я между тем говорил с теми и с этими.

— Ты вот как влетел? — учил я олигофрена жизни. — Двинул за водкой, перебегал в неположенном месте… Материшься всё время. Вот погляди, то ли дело я — трезвый, неторопливый, сбили на пешеходном переходе.

Заведующего отделением звали "оленеводом". Намекая на редкостное имя и отчество, видимо. На одном из обходов он представлял больных профессору.

— Демьянков, олигофрен — произнес оленевод.

— Чт-оо!? — возмутился Демьянков.

— Демьянков, военнослужащий, — не меняя тона исправил положение оленевод.

Чем-то моё существование напоминало день рождения, потому что постоянно, хотя и в разное время приходили друзья и несли — кто закусь, а кто запивку.

Пришёл армянский человек Геворг и спросил, не играем ли мы в карты.

— Да, — мрачно ухмыльнулся я. — По переписке.

Можно, конечно, делать из карт самолётики, но нет вероятности, что они прилетели бы в нужное место. Самолётики были сочтены излишеством.

Под вечер приходила правильная медсестра, оснащённая таблетками, шприцем и чувством юмора.

— Дам всё, кроме любви и водки, — говорила медсестра, перебирая в чашке таблетки.

А вот другая история — и всё про тоже. Ее мне рассказал друг, покачиваясь на краешке моей койки. В Симферополе началась новая война. Киевское правительство начало выяснять, кто здесь главный, и объявило войну преступности. С Западянщины прислали нового начальника милиции с замечательной фамилией Москаль. Как он там раньше существовал — непонятно.

Началась борьба с преступностью, заморозили приватизацию Южного берега. Четыре десятка депутатов Верховного Совета Крыма оказались в розыске. Один, самый главный мафиозный человек, был даже арестован — не ожидал от милиции такой наглости.

Всего этого наш приятель, лежащий в больнице после аварии, не знал. У него была амнезия, и вот он лежал чистенький и умытый, со всякими грузиками на ногах и руках, абсолютно ничего не помнящий.

В эту больницу положили одного недострелённого бандита. Те, кто его недострелил, решили завершить начатое, и просто кинули гранату в ту палату, где он лежал.

Недострелённый в этот момент куда-то вышел, и вместо него погибли врач и медсестра. После этого недострелённого положили прямо в палату к нашему приятелю.

И вот, завидев такое дело, приятель наш от ужаса пришёл в себя. Амнезия его прошла, и он, стуча по асфальту гипсом и гремя грузиками, уполз домой.

Вот так я и жил.

Текст этот похож на жидкость в колбе — от переписывания, как от переливания он частично испаряется, а частично насыщается воздухом, примесными газами, крохотной козявкой, упавшей на дно лабораторной посуды.

В больнице время текло справа налево, от двери к окну. Из двери появлялся обход, возникали из её проёма градусники и шприцы, таблетки и передвижная установка УВЧ с деревянными щупальцами, увитыми проводами.

Время становилось изотропным не сразу, постепенно вымывая старые привычки. Вот я и забыл, что можно спать на боку. Движение времени создавало ветер, уносящий планы на будущее. Всё покрывалось медленным слоем жидкого времени, его влажной патиной".

Извините, если кого обидел.

18 марта 2010

История про ответы на вопросы (XXI)

— А в казино играете? Если да, то теперь ведь за границу надо ехать, в Баден-Баден…

— По-моему, где-то в России уже открылись новые казино — в специально отведённых зонах. Однако ж моему другу Владимиру Павловичу подарили недавно рулетку и стол зелёного сукна. Хоть я и равнодушен к игре, можно наведаться к нему в гости. Если что.

— Почему вы сделались писателем?

А я ещё не сделался писателем. Настоящий писатель встаёт в десять, пьёт кофе в халате и читает, что пишут о нём критики. Потом звонит литагенту, потом у него автограф-сессия в самом большом автомобильном магазине города, потом ему собирают чемодан и он летит за счёт принимающей стороны в Мексику на конференцию "Литература и мир". Оттуда он, не заезжая домой, летит на Франкфуртскую книжную ярмарку, где у него снова автограф-сессия, затем он едет на Бали и, сидя в шортах под бамбуковым навесом, за неделю надиктовывает новую книгу. Он допивает своё(й) мохито и летит в Пекин, где снова посещает книжную ярмарку. Вернувшись в Москву, он заходит в Дом Пашкова и получает премию "Большая книга", а потом засыпает. Просыпается, кутается в халат и идёт пить кофе.

Я только в самом начале этого пути. Пью утром кофе, а не чай.

— Вы способны прощать? Вот так, ни "кого", ни "за что", а просто — простить человека?

— А это как-то само собой должно случиться. Если себя заставлять, то никакого прощения не будет, а будет соглашение, договорённость с мирозданием. Договор о перемирии. Прощение это ведь очень сложный акт — иногда его путают с забыванием. А иногда с разными другими соглашениями между людьми или