В то рождественское утро я проснулся от давящей тишины. Первые секунды я не мог сообразить, в чем дело, а потом понял, что не слышу, как дышит Брэнда. Помню, как заколотилось мое сердце, когда я взглянул на нее и к своему ужасу увидел, что ее подушка вся испачкана кровью; засохшие струйки крови были у Брэнды и под носом, и в уголках рта.

— Брэнда! — я в панике тряс ее за плечи. — Брэнда!

Наклонился вплотную, уловил слабое дыхание, пульс еле прощупывался. Кубарем скатился я с кровати, на ходу накидывая на себя что-то, высунулся в коридор, позвал на помощь. Через секунду палата наполнилась людьми в белых халатах. Едва бросив взгляд на Брэнду, доктор Стивенс приказал немедленно везти ее в реанимацию.

— Доктор… — лепетал я, преследуя его по пятам. — Что с ней, доктор?! Это же не то, о чем я думаю, правда?

— Возьмите себя в руки, Ричард, — сухо сказал мне Стивенс. — Идите к себе в номер, не мешайте мне!

Было еще раннее утро, когда я постучался в номер тестя. Он уже не спал. Увидев мое лицо, Кэмпбелл сразу все понял, подошел поближе, схватил меня за плечи:

— Она умерла? Отвечай немедленно!

— Нет, сэр, просто ей стало хуже, она в реанимации.

В реанимацию нас не пустили, хотя Кэмпбелл рвал и метал, угрожая всем, даже проходившим мимо нас санитарам. Это были жуткие минуты, когда мы вдвоем, мучаясь от неизвестности, были вынуждены просто сидеть и ждать у реанимационного отделения. Где-то через час к нам вышел Стивенс. Лицо его не предвещало ничего обнадеживающего.

— Она жива, — это было первое, что он сказал, увидев наши белые лица. — Мы сделали переливание. Но все гораздо хуже, чем могло быть. Крепитесь: она вряд ли переживет этот день. Если переживет, это будет чудом.

Кэмпбелл бросился к нему и схватил его за грудки:

— Сделайте же что-нибудь, черт бы вас побрал! Идите обратно и спасите мою дочь!

— Мистер Кэмпбелл! При всем уважении… Я ничего уже не могу сделать, понимаете? К сожалению, ничего!

— Почему нас к ней не пускают? — спросил я.

— Пустят, я сейчас распоряжусь. Все равно она теперь будет лежать здесь…

Мне вновь захотелось закричать, когда я наконец-то увидел Брэнду: в памяти всплыли воспоминания о той, другой реанимации, где не так давно умирал Тим. Я люто возненавидел все реанимации мира. Брэнда лежала на белоснежных простынях, практически не отличаясь от них цветом кожи. И опять повсюду капельницы, какие-то трубки, пикающие приборы…

Я заскрежетал зубами от ярости. По лицу тестя было очевидно, что он испытывает то же самое.

— Брэнда… — тихо позвал ее Кэмпбелл.

Она открыла глаза.

— Привет… — ее едва было слышно.

— Ну и напугала же ты нас, — тесть старался говорить бодро, но его выдавали дрожащие руки.

— Пап, не надо… — было видно, что ей тяжело говорить.

— Молчи, родная, не говори ничего, — сказал я, взяв ее за руку, — мы рядом.

— Не отпускай меня, — прошептала Брэнда.

У меня закололо в груди.

— Ни за что не отпущу, — пообещал я, — вот моя рука, сожми, если хочешь!

Она попыталась, но сил не хватило. В палату вошел незнакомый врач.

— Здравствуйте, — сказал он, — я сегодня дежурю, меня зовут доктор Кэррол. Вам нельзя так долго здесь находиться, возвращайтесь к себе, а я буду держать вас в курсе.

— Черта с два, — вежливо ответил ему я, — и с места не сдвинусь, ясно?

— Мистер Дин… — мягко начал он, но его перебил Кэмпбелл:

— Мой зять останется тут, это не обсуждается, — потом повернулся ко мне. — Сынок, я прикажу поставить здесь кровать для тебя, будь с ней постоянно.

— Спасибо, сэр, — от души поблагодарил его я.

— Пройдемте, — тоном, не терпящим возражений, повелел Кэмпбелл доктору Кэрролу, и они вышли.

— Твой папа молодчина, — сказал я Брэнде, — мы теперь будем с тобой вместе, правда, здорово?

— Правда… — воздух со свистом вырывался из ее легких. Я испугался.

— Брэн, ты лучше молчи. И вообще: попробуй поспать, ладно? Я посижу с тобой.

Она благодарно закрыла глаза. Я сидел рядом и держал ее за руку, чувствуя, как слабенько бьется ее пульс, но бьется же! Это вселяло в меня робкую надежду, что все еще обойдется, что все будет хорошо. И я загадал, что если буду сидеть вот так, не отпуская ее руки, если она переживет этот день, то все у нас получится, мы победим эту проклятую болезнь. «Только бы пережить этот день», — повторял я про себя заклинание. Ведь в Рождество всегда случаются чудеса, не правда ли? Только бы пережить этот день!

Я просидел с ней до вечера не отлучаясь ни на минуту, даже в туалет. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я не чувствовал ни голода, ни жажды, ни каких-либо еще потребностей: только бы держать ее руку в своей и ощущать биение ее сердца под своими пальцами. Раз пять заходил Кэррол, потом Стивенс, и все они предлагали мне пойти отдохнуть. И всех я посылал к черту. Кроме медсестры, которая меняла Брэнде капельницы и что-то делала с ее приборами. Тесть сидел в коридоре, заглядывая каждый час. В глазах его застыла надежда. Я не мог видеть этих глаз. Но твердо знал, что пока я сижу тут и держу ее за руку, ничего с ней не случится.

В семь часов вечера Брэнда открыла глаза. Взгляд у нее был ясный, что порадовало меня.

— С добрым утром! — я старался говорить весело.

— Который час? — спросила она негромко, но слова по-прежнему давались ей с трудом.

— Семь, — ответил я, гладя ее руку, — поспи еще.

— Поговори со мной, — попросила Брэнда.

И я говорил. Рассказывал ей истории из нашего с Тимом детства, о школе, об учителях, припоминал смешные случаи из жизни, шутил, даже вспомнил пару дурацких анекдотов, услышанных мною от садовников в Моссбридже. И Брэнда смеялась, с трудом, но смеялась, не выпуская моей руки. Это было страшно, дико, нелепо. За окном все валил пушистый белый снег, где-то счастливые люди продолжали радоваться наступившему Рождеству, а передо мной в реанимационной палате, вся утыканная трубками, лежала Брэнда, смеялась над моими историями, зная, что уже не встанет с этой кровати, не выйдет из этого отделения, не покинет эту клинику. И я, сидя рядом, знал, что это наше последнее с ней Рождество, что зря я обещал ей отмечать все наши дни рождения вместе, что не будет этого, никогда не будет. Мы не поедем больше в Брайтон, в наш домик, не сходим вместе на пляж, я не повезу ее в Моссбридж, она не увидит, как в моих оранжереях осыпаются розы, не увидит, как весной зацветают крокусы, не порадуется новому магазину на Парк-Лейн. Все это проносилось в моей голове, готовой разорваться от боли, а вслух я продолжал нести всякую чушь, сочиняя на ходу разные веселые истории, пытаясь проглотить все тот же опротивевший мне комок в горле и твердя себе, что мне нельзя, нельзя плакать при ней, ни за что нельзя! Мускулы на лице у меня одеревенели от искусственной улыбки, но я говорил и говорил, по-прежнему держа ее за руку. Главное — не отпускать ее, главное — говорить с ней, тогда все будет хорошо, и этот день мы переживем.