— Вот и ладно. Сделай, как я говорю, а отчего да зачем, много не думай. Не твоего ума дело. Но смотри не трусь! Если Домбу тебя убьет, я отомщу, а если я велю убить, отомстить некому. Помни об этом. А теперь иди.

— Прощайте… — Мадыл поклонился и поспешил вон из юрты.

Абиль-бий долго сидел, глядел в землю, неподвижный, застывший, точно калмыцкий каменный идол. Бедняга Мадыл ушел обрадованный участием бия в его беде и в беде всего нойгутского аила. Истинной причины такого участия он не знал, конечно…

После аша Абиль-бий ездил в орду и взял с собой Домбу, — тот приходился родственником деду хана, Токтоназару. Хан принял Домбу ласково, одарил, называя дядюшкой, и пожаловал должностью сборщика податей. Домбу, ясное дело, возомнил о себе много. С Абилем держится нынче заносчиво, непочтительно. Бывает, Абиль говорит ему что-нибудь, а он повернется спиной и уходит прочь, не дослушав. Оспаривает главенство! Народ возненавидел Домбу, и часть этой ненависти может обратиться и на орду. У Абиль-бия на сей счет есть тайный указ орды. Орда позаботилась о том, чтобы прикрыть бия, заранее оправдать все его действия. Но такой же указ имеется и у Домбу. Кто кого. Абиль-бий помнит об этом. Пришло время перемен, больше того — время переворотов. Народ недоволен. Слухи, жалобы, брань, — обо всем этом знает Абиль-бий. И Мадыл подвернулся под руку в нужный момент. Любое дело лучше всего доводить до конца без лишнего шума. Очень вовремя пришел Мадыл.

Абиль-бий облегченно вздохнул. Крикнул:

— Эй, кто там! — и хлопнул в ладоши.

В юрту вошла Каракаш-аим.

— Откуда этот бедняга? Весь в крови… Зачем он приходил? — спросила она.

Абиль-бий опустил веки, чтобы жена не заметила, какая злоба горит у него в глазах, и сказал кротко, негромко:

— Да все этот шалопай Домбу. Горемычные нойгуты должны пригнать в счет подати пять коней. Опоздали немного, а он, видишь, что сделал…

— Вы бы одернули его, датха! — Каракаш-аим высоко подняла красивые брови. — Как он смеет избивать ваших подданных?

Абиль-бий улыбнулся:

— Он дядя хана!

— А вы отец народа, его глава. Народ ваш.

Абиль-бий совсем закрыл глаза, сокрушенно покачал головой.

— Ничего, таких, как он, сам бог наказывает. Бог не простит ему. А ты, байбиче, скажи-ка там джигитам, чтобы взяли пять лошадей да отвели их в счет подати за несчастных нойгутов. И к ним пошли человека, пусть передаст от меня поклон и сообщит, что подать уплачена. Пусть порадуются, бедняги.

— Хорошо, датха. Это дело доброе.

— Ну так распорядись…

Кулкиши ласкал молодого коня, поглаживая и похлопывая его по шее, приговаривая:

— Разбойник ты, разбойник! Ты что же, убить своего хозяина хочешь, по земле за собой потащить хочешь?

Сытый гнедой жеребчик успокоился и, насторожив уши, глядел на дорогу. Из придорожных кустов высунулась вдруг чья-то голова. Кулкиши перепугался:

— Эй, кто там?

— Это я, Кулаке…

— А, Мадыл, это ты, бедняга. Иди сюда, поздороваемся…

Мадыл выбрался из кустов на дорогу; пожимая Кулкиши руку, отвел глаза. Он боялся, что Кулкиши начнет допытываться, зачем он сюда забрался, почему прячется… Но Кулкиши было не до того — нынче судьба одарила его радостью. Он ехал издалека, не чувствуя ни усталости, ни голода, счастливый и довольный донельзя. Ему неудержимо хотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью. Кулкиши присел на обочине, сдвинул тебетей на затылок, отер пот со лба и заговорил:

— Только сегодня перевалил я горы Бозбу. Слава богу, конь мой не устал…

Мадыл слушал Кулкиши, но не улавливал смысла в его словах, потому что думал лишь о том, как бы избавиться поскорей от неожиданного и ненужного собеседника. А Кулкиши этого не замечал; любуясь своим конем, возбужденно блестя глазами, он продолжал рассказывать.

— Даст бог, он окажется неплохим конем. Глянь, Мадыл, какой у него костяк! Как наберет возраст, будет прямо богатырский конь. Верно я говорю, а, Мадыл? Не погасшая головешка, а горячий уголь, верно, Мадыл?

Мадыл, встретившись взглядом с Кулкиши, закивал головой.

— Он хоть сейчас под седло. Но я не стану в этом году ездить на нем, боюсь, седло ему тяжеловато пока. — Кулкиши прыснул от беспричинного смеха. — Дорастить бы благополучно до пяти лет, а там…

Мадыл и на эти слова только кивнул. Кулкиши поднялся, ласково огладил гнедого.

— Породистый он у нас. Дай боже, поездим верхом на хорошем коне, — бормотал он, теперь уже с явной обидой глядя на неподвижного и мрачного Мадыла. — Ты чего, Мадыл, насупился! И что ты здесь делаешь? Куда путь держишь?

Мадыл встрепенулся. Поднял голову и устало, полуприкрыв веки, посмотрел на Кулкиши.

Так просто, Кулаке. Шел, притомился, да и заснул здесь, прямо при дороге.

Кулкиши будто только разглядел бледное, изможденное лицо Мадыла и пожалел его.

— Ты, должно быть, еще не оправился, бедняга, — сказал он тихо, но тут же снова заговорил о своем: — На несчастной рыжухе ездил я лет пятнадцать, не меньше. Умная была животина, прямо как человек. Все понимала. Загнал я ее, старуху, на поминках по Джаманкулу. Да… А теперь вот послал бог удачу, теперь у меня конь не хуже, нет, не хуже прежнего. Попробовал я его на ровной дороге, идет хорошо, очень хорошо! Но я боюсь, не сломать бы ему спину, молод еще. Вот и веду больше в поводу. Живы будем, наездимся еще…

Мадыл, с трудом отогнав от себя тяжкие думы, спросил:

— Купил, Кулаке?

— Купил! На что мне купить-то, разве что собственную шкуру в обмен предложить! Нет, брат, не купил, а получил за мою рыжуху. Ты послушай, как было дело. Ну, значит, загнал я рыжуху, до смерти загнал. Куда деваться? Сижу, схватившись за голову. К полудню примерно подъехали к тому месту, где я сидел, какие-то неизвестные мне люди. Они гнали большое стадо волов. Обступили меня. Я, между прочим, до того растерялся, что и не подумал надрезать издыхающему коню ухо, как велит шариат, чтобы мясо можно было употреблять в пищу. Люди эти говорят: мясо, мол, поганое… И уж поворачиваются уезжать. Вдруг один из них обращается ко всем: "Где ваша человечность, уважаемые? Ведь если нашли бы мы у дороги умершего, похоронили бы его, исполнили последний долг. А тут живой человек, и мы хотим его бросить одного в беде. Разве бог не покарает нас за это?" Те послушались его, остановились… Когда человек в беде, Мадыл мой, он иной раз от ударов становится крепче духом, а доброе слово вызывает у него слезы. Ты сам знаешь… Так и я, как услыхал