Брызги сверкали, неустанно бежала вода, овевая свежестью и прохладой лицо Айзады. Женщина ни о чем не думала, всем существом отдавшись власти шума и движения.

Эшим сошел к речке, опустил в ледяную воду руки, вымыл их, плеснул себе воды в лицо.

— О чем задумалась, джене? — спросил он, и так как Айзада не отвечала, брызнул холодной водой на нее.

— Ой! — вздрогнула женщина. — Ты мне платье намочишь! — она рассмеялась. — Мои думы меня ни днем, ни ночью не покидают, будто ты не знаешь.

Эшим вроде бы и смутился, но откровенно был рад тому, что молчание оборвалось.

— Хорошо, когда ты смеешься, джене, это тебе к лицу.

— Правда? — Айзада вздохнула. — А мне иной раз говорят, что улыбка моя темнее ночи.

— Глупости это. Неверно говорят. — Эшим распрямился, с молодой надеждой поглядел на заходящее солнце, но тотчас нахмурился.

— Пойдем, парень, посмотрим, что там на мельнице. Слышишь, жернова постукивают, зерно, должно быть, кончается.

Эшим молча зашагал к мельнице впереди Айзады. На мельнице он подбавил зерна и повернулся к женщине.

— Джене, помол-то не слишком крупный?

Айзада подставила руку под сыплющуюся муку.

— Да, надо бы помельче, не то свекровь меня изругает. Скажет, размололи каждое зернышко всего на две половинки, какая же это мука!

— А так? Хорошо?

— Так хорошо…

Теперь, когда подсыпали зерна, мельница гудела мягче, тяжелей ворочались жернова. Росла и росла белая горка муки, и Айзада все смотрела, как она растет. Эшим стоял возле двери, и свет уходящего дня падал на его лицо. Сумерки быстро наступали, и Эшим уже не видел Айзаду, — внутри мельницы стало совсем темно. Он вдруг почувствовал себя необычайно одиноким и, обернувшись туда, где все работали жернова, предложил:

— Давай костер разожжем, джене?

Айзада вынырнула из темноты.

— Что ты сказал, бала[54]?

— Огонь давай разведем, говорю.

— Ну, что ж, давай…

…Высокий тут стоял темной громадой. Под деревом горел костер, и нелепо большие тени людей, собравшихся у огня, метались по освещенному кругу земли. Ветер доносил кисловатый запах дыма. Айзада, прислонившись к дверному косяку, глядела туда; вот вышел на освещенное место Эшим, и за ним тоже тянулась длинная тень, повторяя его движения; вот он нагнулся, взял из костра горящую головешку и уже бежит с нею назад.

…Эшим слегка запыхался.

— Джене, хворост есть у нас? Нету? — он протянул головешку Айзаде. — На, держи и входи, джене…

Айзада послушалась было, но, когда вошла в мельницу, ей вдруг отчего-то стало страшно, она поспешила наружу. Эшим скоро подошел с большой охапкой хвороста.

— Ты чего не заходишь, джене?

— Боюсь, — ответила Айзада и рассмеялась.

— Чего бояться-то? Идем…

Мельница дрожала, дрожала земля, вода шумела… Слабый огонь едва освещал крутящиеся жернова. Айзада понемногу подкладывала хворост, не давая огню угаснуть. Эшим сидел, опустив голову, словно задумался о чем-то, но Айзада чувствовала, что он наблюдает за нею, чувствовала, что он хочет и не решается о чем-то заговорить. У нее вдруг сильно забилось сердце. Мысли разбегались, и, поймав себя на том, что сама она пристально глядит на Эшима, Айзада еще больше смутилась.

— Джене, ты смотри не простудись. В этом году осень ранняя, дни уже холодные… — Эшим снял с себя камзол и набросил его на плечи Айзады. — На-ка вот, накинь.

— Не надо, не надо, — запротестовала Айзада. — Тебе-то разве не холодно?

Но камзол так и не сняла. От него шел крепкий запах мужского пота, и Айзада, вдохнув этот позабытый запах, на мгновение с особенной, щемящей остротой ощутила горечь женского своего одиночества. Эшим подсел поближе к ней, но она тут же испуганно отодвинулась.

— Не садись ко мне так близко, бала, — попросила она и улыбнулась грустно и виновато. — Еще увидит кто…

Эшим не обиделся. Слова Айзады были приятны, как намек на тайную радость. Он как бы шутя приобнял ее.

— Пускай видят, ты же моя джене.

Айзада его не оттолкнула, только сказала тихо:

— Все равно…

Они молчали, и каждый слышал, как бьется сердце у другого. Костер угасал. Вдруг Айзаде показалось, что у дверей стоит кто-то; она вскочила и вышла. Эшим за нею. Никого. Ночь.

— Кому сюда прийти, — сказал Эшим.

Айзада промолчала. Пошла на берег, села на пожелтевшую осеннюю траву. Эшим прилег рядом на спину и долго глядел на круглую яркую луну. Потом спросил:

— Джене, ты сказки знаешь?

— Что? — очнулась от своих смятенных размышлений Айзада.

— Расскажи что-нибудь…

— Что рассказать?

— Да что хочешь, а то молчишь и молчишь.

— Нечего мне рассказывать… Ты мужчина, ты и поговори.

— Я? — Эшим задумался. — Ну… о чем же…

Луна медленно прокладывала свой путь среди мелких, легких облаков. Эшим гадал, из-за какого облака вынырнет она в очередной раз, а в сердце у него были тоска и желание. Айзада спрятала лицо в ладони, ей хотелось, чтобы Эшим позабыл о своих желаниях, хотелось выглядеть безучастной, равнодушной, далекой от него. Они долго молчали. Молчала и ночь, только мельничное колесо крутилось без устали, только влажный плеск потемневшей воды нарушал тишину. Было холодно, на траву пала роса.

— Зачем ты, бала, лежишь на сырой земле так долго? — прервала молчание Айзада. — Возьми свой камзол, посиди еще здесь, а я пойду на мельницу.

— Нет, джене, ты не уходи. Мне не холодно.

— Это у тебя внутри огонь! — рассмеялась Айзада и прикрыла полой камзола Эшиму грудь. Эшим приподнялся, потянулся к Айзаде, руки их встретились. Айзада не отняла свою руку у крепко сжавшего ее в своей руке джигита, и вот он уже обнимал женщину, жарко дыша, он целовал ее в губы горячими от страсти губами, и Ай-зада опьянела, забыла обо всем, отдаваясь порыву освобожденного желания. Она сама обняла Эшима, обняла крепко и страстно, она прильнула поцелуем к его шее… и поцелуй этот отчего-то отрезвил ее, неловкость и стыд, раскаяние охватили женщину с такой силой, что она резко оттолкнула от себя парня, вырвалась из его объятий. Он снова потянулся к ней…

— Отойди…

Эшим растерялся. Айзада сидела и плакала. Он не знал, что лучше, — утешать ее или уйти прочь. Но она уже пришла в себя, встала и, подняв с земли упавший с головы платок, вытерла им слезы. Решительно повязала платком голову.

— Нехороший ты, оказывается, джигит, — сказала она и улыбнулась.

Эшим молчал. Хотел улыбнуться в ответ, но улыбка вышла кривая.

— Видно, ты людей за животных принимаешь, — добавила Айзада.

Эшим горел от нестерпимого стыда. А мельничное колесо все крутилось с шорохом и плеском. Луна спряталась за облако, и погасла трепещущая золотая дорожка лунного света на воде.

— Вы слыхали? Домбу