облечь свое нравоописание в формы картины или портрета, словно преодолевая пропасть, что лежит между искусством визуальным и словесным? Разумеется, это слишком сложный вопрос, и здесь нельзя на него ответить с достаточной полнотой… Однако в качестве «объясняющей аналогии» вспомним еще об одной когда-то популярной, а потом почти забытой книге, в 1817 году появившейся в Париже под названием «Дьявол-отшельник, или Дневные и ночные нравы. Комические, сатирические и нравоучительные приключения бывшего зеркальных дел мастера из Сент-Антуанского предместья»[616]. Она относилась к специфическому жанру «дьявол в Париже», получившему распространение во французской литературе первой половины XIX века как один из видов городского (парижского) текста, где сверхъестественные возможности дьявола (бесенка, дьяволенка, а то и вовсе «исполняющего его обязанности» персонажа) позволяют видеть сокрытое от людских глаз и прочитывать тайную жизнь города и его обитателей[617].

В «Дьяволе-отшельнике…» в качестве «дьявола» был выведен некий господин Белларден – немолодой человек, живший после революции 1789–1793 годов в Париже отшельником, не покидая своей комнаты. Однажды, задумав написать книгу о Париже, где были бы описаны нравы его современников, он впервые после 1793 года вступил на парижскую мостовую. И обнаружил: в 1857 году (к которому отнесено было действие романа, вышедшего в 1817 году) парижские типажи поблекли и ничего, достойного быть зафиксированным на бумаге, найти уже невозможно. И тогда вместо обещанного анализа нравов и характеров он начинает рисовать картины, понимая, что именно они более точно передают сущность всего им увиденного, чем все возможные выводы и наблюдения, которые он сам мог бы предложить.

Преимущество картин (портретов) – в их повышенной суггестивности, которой динамическое описание персонажа не обладает. Получается, что картина (портрет) как раз и обладает свойством накапливать и регенерировать историю персонажа и разворачивать ее далее в «анекдотический» сюжет. Это своеобразное развертывание способен взять на себя автор, но он может оставить его и на долю зрителя-читателя, не только додумывающего картину, но и расшифровывающего ее скрытый смысл.

Именно к этому, по всей видимости, и призывал Н. В. Гоголь своего читателя, а также тех своих друзей, от которых ждал получения «живых портретов»:

После вы увидите, если только милость Божия будет сопровождать меня в труде моем, какое христиански доброе дело можно будет сделать мне, наглядевшись на портреты ваши, и виновницей этого будете вы (письмо А. О. Смирновой от 22 февраля 1847 г., Неаполь).

Вопрос о прототипах

Предположения о возможных прототипах персонажей второго тома поэмы «Мертвые души» высказывали уже современники Гоголя, а также его первые критики, нередко – со слов самого автора. Одним из первых начал поиски прототипов В. И. Шенрок, собиравший сведения о «живых лицах», будто бы послуживших Гоголю «для типических обобщений»:

…многие из гоголевских типов создавались под впечатлениями, произведенными первоначально кем-либо из его знакомых; сам Гоголь <…> также ясно признавал это[618].

В первую очередь, слова эти относились к «идеальному наставнику» Александру Петровичу, описанному в главе I. Д. А. Оболенский в этой связи воспоминал, что после чтения первой главы осенью 1851 года один из присутствующих (А. О. Россет) спросил Гоголя:

«Что, вы знали такого Александра Петровича <…> или это ваш идеал наставника?» При этом вопросе Гоголь несколько задумался и, помолчав, отвечал: «Да, я знал такого»[619].

Гоголевская фраза дала впоследствии повод искать прототип наставника непосредственно в окружении Гоголя периода его обучения в Нежинской гимназии высших наук[620]. Более конкретное предположение о том, что непосредственным прототипом наставника Александра Петровича мог быть Н. Г. Белоусов, сделал Д. М. Иофанов. Белоусов был «прогрессивным» младшим профессором юридических наук и читал в 1825–1827 годах в Нежинской гимназии курсы римского, естественного, государственного права, исполнял в эти же годы должность инспектора и был отстранен в 1827 году от преподавания в связи с «делом о вольнодумстве»[621].

Вообще-то Гоголь в письмах нежинского периода и позже тепло отзывается о Белоусове.

Писать тебе про пансион? он у нас теперь в самом лучшем, самом благородном состоянии, и всем этим мы одолжены нашему инспектору Белоусову, —

сообщает он Г. И. Высоцкому 17 января 1827 года из Нежина. А пять лет спустя в письме М. А. Максимовичу вновь вспоминает наставника:

Если вы будете в Киеве, то отыщите экс-профессора Белоусова. Этот человек будет вам очень полезен во многом, и я желаю, чтоб вы с ним сошлись (письмо от 2 июля 1833 г., С.-Петербург).

О Белоусове сходным образом и даже в сходной стилистике отзывался и соученик Гоголя по Нежинской гимназии К. М. Базили:

В 1826 году поступили к нам два новые преподавателя, профессор римского и естественного права Белоусов, ученик Шада, и профессор естественно<й> истории Соловьев. Эти молодые ученые обворожили нас совершенным контрастом с нашими наставниками, педантами старого времени[622].

И все же правильнее, наверное, было бы говорить о том, что образ «чудного» наставника в «Мертвых душах» был собирательным, вбирая в себя приметы самых разных «учителей и наставников» гоголевской эпохи. Так, по мнению И. А. Виноградова, одним из прототипов Александра Петровича был также и директор Нежинской гимназии И. С. Орлай де Карва (1771–1829)[623]. Источниками же размышлений о «науке жизни» Александра Петровича могли стать, помимо взглядов Орлая, также и письма младшего современника Гоголя, студента математического факультета Московского университета Д. К. Малиновского (1826–1871)[624]. К тому же с педагогической концепцией Александра Петровича перекликалась во многом и статья С. П. Шевырева 1842 года «Об отношении семейного воспитания к государственному» (см. подробнее с. 223 наст. изд.), а также письмо XII («Христианин идет вперед») из «Выбранных мест из переписки с друзьями», как предполагается, адресованное именно С. П. Шевыреву[625].

Что касается второго наставника, выведенного в поэме, который «в образе преподавания наук <…> все переворотил вверх дном» и «выписал новых преподавателей с новыми взглядами и новыми точками воззрений», то в нем В. И. Шенрок, со ссылкой на В. П. Чижова, увидел «злобный намек на профессорскую деятельность Грановского»[626].

Серия прототипов была приписана в критике и исследовательской литературе фигуре Тентетникова. В ней усматривались черты В. В. Апраксина (сына сестры А. П. Толстого С. П. Апраксиной, с которой Гоголь особенно сблизился в Неаполе в 1847 году). С ним он хотел познакомить и А. М. Виельгорскую (см. с. 64–65 наст. изд.). Выпускник юридического факультета Московского университета, Апраксин (как и