— Глупо, правда? — Рааф ухмыльнулся. — Его больше нет. Он умер. Прошлой зимой напился и упал с лестницы. Сломал себе шею.

— Мне жаль, — говорит Анна, и это правда. Она читает боль на лице Раафа. Юноша смотрит в сторону и поводит плечом.

— Он часто бил тебя?

— Только если здорово напьется. А когда я подрос, стал драться чаще. Но я уже мог ему отвечать. Особенно в присутствии матери. Чтобы он ее не трогал. А потом она умерла. И еще он стал стареть. И его прямой стал уже не тот. Так что стоило ему размахаться, как я просто уходил из дома. — Рааф снова поводит плечом. — Вообще-то я всю жизнь его ненавидел, скотину эту.

Анна незаметно сглотнула.

— И у тебя нет ни братьев, ни сестер?

— Никого. После меня с мамой случилось неладное. И она больше не могла рожать. Это еще больше его бесило. Он часто говорил, что по моей вине у него не было дочери, которая могла бы ухаживать за ним в старости. А матери, как кажется, было все равно.

Отбросив поломанный сучок в сторону, Рааф вновь вытаскивает кисет.

— Хочешь еще покурить?

— Давай!

Анна внимательно смотрит, как он скручивает цигарку. Она колеблется, продолжать ли выспрашивать Раафа, но в конце концов решается.

— Можно спросить тебя еще кое-что?

— Валяй. — Он языком запечатывает самокрутку.

— Как… — Анна запинается, но продолжает, — как умерла твоя мать?

Рааф не знает, что сказать. Потом прикуривает от спички.

— Не хочу говорить о ней, — говорит он наконец. И добавляет: — Хочу показать тебе одно место.

— Особое место?

— Да. Место, о котором забыл весь остальной мир.

Трансвааль

Оост-Ватерграафсмеер

Амстердам — Восток

В Голодную зиму[14], когда все амстердамцы как о манне небесной мечтали о куске древесины, который мог бы избавить их от смертоносного холода, люди сразу же взялись за деревья. А они, как известно, растут в парках в большом количестве. Что же их не срубить? Еще можно отодрать от трамвайных рельсов деревянные шпалы. Ах да, еще мебель! Фризский чиппендейльский буфет покойной бабушки! Она не будет против, если спалить его в печке, — в конце-то концов она уже на небесах! А как насчет пустующих еврейских домов? Неплохая идея, там могло остаться немало деревянных предметов. Очень может быть, что транспортная компания господина Пульса[15] уже перевезла на новые места самую ценную обстановку, но в домах остаются какие-то деревянные балки, половицы, перила, ступеньки… Кладем в сани фомку, молотки, кувалды — и в путь!

Таков был ход мыслей. Настолько здравый, что стены старых еврейских домов, лишенные деревянных элементов, стали рушится. Здания превращались в груды кирпича. Ну так что с того? Непохоже, что евреи вернутся. Об этом знали все.

Они пересекли мост Берлагебруг. Анна идет, держа велосипед за руль, из желудка поднимается и охватывает ее тревожное скребущее чувство.

Кругом безобразными монументами стоят разбитые стены. Громоздятся кучи камней. Таблички напоминают о былом колониальном величии: Крюгерстраат, Сзалк-Бюргерстраат, Де ла Рейстраат, Конюшенный двор, Тюгеластраат. Названия, уводящие в имперские времена: Острова Пряностей, Суринам, Ост-Индия. Здесь, по крайней мере, память о них осталась, пусть в виде пустых раковин, жизнь из которых вылущена. Опустевшая площадь Претории окружена развалинами и готовыми рухнуть от ветерка фасадами. Она словно побывала под бомбежкой. А пространство общественного парка на Брандстраат со спортивными сооружениями и детскими площадками превратилось в грязный пустырь.

Таков Трансвааль.

До войны он выглядел прилично. Это был рабочий район с определенным статусом. Возможно, старый Еврейский квартал создали так называемые «оранские» евреи, бежавшие от погромов на Востоке и селившиеся здесь в течение трех столетий, но довоенный Трансвааль построил и заселил новый трудолюбивый класс евреев: ремесленники и ювелиры, мелочные торговцы и портные, конторские клерки и служащие. Им, конечно, было еще далеко до бастионов высокой буржуазной культуры Южного Амстердама, где жили балованные девочки вроде Анны и Марго Франк, но Трансвааль был обиталищем евреев, карабкающихся вверх по социальной лестнице.

Теперь он превратился в пустырь. Мофы вновь назвали его Еврейским кварталом, отрезали от остального города и опустошали, вывозя его население эшелон за эшелоном.

Анна обозревает картину разрухи. Ветер поднимает и закручивает пыль. Рааф нашаривает камень и бросает его в одно из редких уцелевших окон.

— Пожалуйста, не делай этого, — говорит она.

— Не делать чего?

— Не бей окон!

Рааф пожимает плечами.

— Это же просто окно. Через него никто уже не смотрит.

Но Анна в этом не уверена. Клубок пыли может нести тысячи душ. Или десять тысяч.

— Пошли! — говорит он ей и взбирается вверх по горе мусора.

Секция пустых квартир в здании на бывшей улице Луи Ботастраат. Входной двери давно нет, но Анна с велосипедом все равно медлит, словно ожидая разрешения войти. Голуби вылетают из окна, возмущенно хлопая крыльями. Рааф гонит их:

— Шууу!

Голуби уже загадили весь подоконник горками бело-голубых испражнений. Внутри нет полов. Вместо них одна грязь, но Рааф положил несколько досок, и вот новый завоеватель, армия из одного человека, вступает в свои владения.

— Иди сюда! — говорит он ей. — Велосипед оставь снаружи. Здесь его никто не стащит.

Когда-то, видимо, это была спальня. Рааф закрыл окна лоскутами грязного брезента, но свет проникает в комнату через дыру в потолке. Вместо пола здесь бетонная плит, а вместо стола — повернутый вверх дном пустой ящик с надписью «Консервированные груши». Сами жестянки с грушами выложены рядом. Дно ящика делят между собой замызганная пепельница из кафе «Пеликан» и несколько недогоревших свечей. Тут же постель: желтоватый тюфяк, накрытый грудой одеял. Настоящее логово.

— Ну, как тебе? — спрашивает Рааф, явно гордясь своей норой.

— Ну и что это такое? — спрашивает Анна, хотя прекрасно знает сама.

— Это — мой замок, а я в нем — кораль. Король Рааф Первый, — говорит Рааф, кидаясь на тюфяк. Схватив жестянку с грушами, он прикладывает к ней открывалку.

— Хочешь? — предлагает он.

— Нет, — говорит Анна. — Спасибо.

— Уверена? Это вкусно. Я начинаю с сиропа, — говорит он и показывает процедуру, припав к банке и наклоняя ее. — Ммм… да. Иногда я наливаю внутрь шнапса, и тогда — вообще класс!

Анна смотрит на него из проема двери.

— Ты что не заходишь? — спрашивает он.

— Не знаю, — отвечает она. — Это сюда ты их приводишь?

Рааф делает еще один глоток грушевого сиропа и утирается рукавом.

— Привожу кого? — переспрашивает он.

— Твоих других девчонок, — говорит она.

Он смотрит на нее с привычным уже для нее потерянным видом.

— Анна, у меня нет никаких девчонок.

— Ну да, — не верит Анна.

— Это правда.