— Красивой она не была. Даже ребенком. К сожалению, пошла в отца. Умная, как и он, считала хорошо, но чересчур простодушная. Милые глазки и наивная улыбка. На тебя непохожа, Аннелиз Мария. Не такая хорошенькая принцесса. Поклонники за ней не бегали. Робкая и неловкая девочка. Не как ты. На вечеринки ее редко приглашали. Я убеждала ее, что внешность — не главное. И внимание других тоже. Важно, что у тебя в голове. А она была хорошей дочерью и со мной не спорила. Да если бы я огорчалась из-за того, что меня не зовут на вечеринки, я б с ума сошла, так я ей говорила. Хотя, по правде говоря, меня на вечеринки приглашали всегда. Я-то никогда не была ни робкой, ни неловкой. А если красотой и не вышла, как некоторые другие девчонка, то было во мне что-то другое, из-за чего парни вечно возле меня крутились. Ты-то это понимаешь, правда?

Анна не отвечает.

— Так или иначе, а я на самом-то деле переживаний Товы понять не смогла. Не понимала, каково это — чувствовать себя одинокой. И до сих пор не понимаю. Я — не Това.

Анна стоит неподвижно, а Дасса смотрит на стакан бренди, который держит в руке, и делает глоток.

— Потом на танках и грузовиках прикатили боши, — продолжает она, — и заняли дома ближе к центру. Перетянутые ремнями белобрысые деревенские парни в высоких черных ботинках. Они все время смеялись над Товой, когда она ходила мимо них в школу. Смеялись над некрасивой еврейской девочкой с приколотой к пальто желтой звездой. Они и надо мной насмехались, но не так. Това переживала их смешки горше. Принимала их ближе к сердцу. Тогда ее и стали мучить кошмары. Жуткие кошмары. Не вешай голову, говорила я ей. Надо быть сильной, говорила. Да только она не знала как. Не знала, как стать сильной, — в отличие от тебя, Анна. Однажды она пришла домой поздно. Очень поздно. Я сходила с ума. Начались облавы. Сотни евреев сгоняли на площади. Я пошла тогда в полицейский участок, а там надо мной посмеялись. Пропала молодая еврейка? И что с того? Таких сейчас пруд пруди. Но когда я пришла домой, Това уже вернулась.

Дасса замолкает на мгновение.

— Я сразу поняла: случилось что-то дурное. Но Това ничего не говорила. Я спрашивала: «Тебя обидели? Скажи, кто тебя обидел?» — Дасса покачала головой и грустно посмотрела на Анну. — Это был немец. Солдат. Но он не обижал ее. Так она говорила. Я так и не узнаю, как это случилось. Может быть, он принудил ее? Она не сказала ни слова. Но дни шли за днями, и я знала… — Глубокий вдох, затем выдох. — Я знала, что все это продолжается. Видела это по выражению ее лица. И я разозлилась. Я впала в ярость. Моя собственная дочь — немецкая подстилка. Но она сказала мне: «Мама, не волнуйся! Мы теперь в безопасности». Сначала я не поняла смысла ее слов. Я просто не могла себе этого вообразить. И только потом до меня дошло: Това нас защищала. Она сказала, что эсэсовцы никогда не обидят мать ребенка, рожденного от немецкого солдата.

Дасса судорожно глотает, в ее глазах блестят слезы.

— Я ударила ее после этих слов, — говорит она. — Ударила изо всех сил. В этот миг я хотела… — Дасса не может закончить. — Правда-то в том, что я хотела ей поверить. Несмотря на всю свою ярость я хотела верить, что моя Това приняла правильное решение, отдаваясь нацисту. Конечно, — Дасса пожимает плечами, глядя прямо перед собой, — конечно, все это были пустые фантазии. На пятом месяце ее беременности немцы провели в Йордане массовую облаву. Самую крупную до той поры. Я в нее не попала. Я тогда ездила в Амстелвеен, чтобы договориться с одним знакомым голландским христианином — он обещал нас спрятать за приемлемую цену. Когда я вернулась, сосед, который еще снисходил до разговора с еврейкой, рассказал мне, что Зеленая полиция прочесала в поисках евреев всю округу, улица за улицей, дом за домом. — Она выдыхает, словно изгоняя из себя весь остававшийся в легких воздух. — Това пропала, и больше я ее никогда не видела. Насколько я смогла выяснить, ее отправили в газовую камеру в Собиборе в первый же час, как и всех беременных женщин в том эшелоне. Осквернив себя, она никого не защитила. Напротив. Ее детский план стал для нее смертным приговором.

Она повернулась к Анне, в ее глазах таился глухой гнев.

— Вот так, моя дорогая Аннелиз, теперь ты можешь понять, что я чувствую, когда слышу, что и ты развратничаешь таким же образом.

Анна стиснула зубы.

— Это ложь!

— Неужели? Я знаю, чем ты занимаешься, и даже знаю с кем.

Анна побледнела.

— Не волнуйся! Пока это знаю только я — но это пока. Твой отец до сих пор думает, что ты невинна, и у меня нет ни малейшего желания причинять ему еще больше боли. Зачем ему знать, что его дочь бесчестит себя.

— Если это то, что доносит вам ваш шпион Людерс, то он ошибается, — Анна заметно волнуется. — Да, я встречаюсь с парнем. Но ничего подобного с ним не делаю… Во всяком случае, того, о чем вы думаете.

— Не делаешь? Может, мне стоит тебя проверить, а? И спросить, трогал ли он тебя вот здесь и вот здесь?

— Я позволяла ему целовать меня. Это — всё!

— Не лги! — взрывается Дасса. — Не лги мне, Анна! Я ненавижу ложь. Ложь — хуже преступления!

— Я не лгу, и я не совершала никакого преступления! — кричит Анна. — Я — не Това, и он — не нацист!

— Да? Ты хочешь убедить меня, что не знаешь?

— Не знаю чего?

— Что его отец был членом Национал-социалистической партии?

— Нет, это неправда!

— Это правда.

— Нет! Я знаю, его отец был скотиной и подлецом, но это не значит, что он был нацистом.

— Ты должна знать, что твоего отца принуждали брать на работу людей по рекомендации местного отделения НСД, — говорит Дасса. — И он был одним из них. Он был нацистом, Анна. Он вполне мог быть одним из тех, кто выдал гестапо тебя и всю вашу семью. Человеком, пославшим твоих мать и сестру на смерть.

— Нет! Нет! — повторяет она. — Вы лжете!

— Если ты так думаешь, спроси у своего парня! — предлагает Дасса. — В следующий раз, когда он уложит тебя на спину.

Анна хватает ближайший к