Ввиду сего германское народное правительство в согласии с исполнительным комитетом германского рабоче-солдатского комитета решило, до восстановления обеими сторонами дипломатических представительств, просить русское правительство о следующем:

1) О прямом признании нынешнего германского народного правительства и о признании своей обязанностью воздержания от всяких попыток влиять на германский народ в пользу образования другого правительства.

2) О расследовании событий, имевших место при смещении германских генеральных консулов.

По пункту 1 германское правительство считает возможным ждать соответствующего заявления. В качестве исполнения просьбы пункта 2 германское правительство ждет предоставления германским генеральным консульствам возможности беспрепятственного, наконец, выезда из Москвы для возвращения в Германию, а также просит разрешить кому-либо из членов германских рабочих и солдатских Советов в Москве или Петербурге выехать в Германию для осведомления о подробностях возникновения Советов, организации их и выяснения всех других, касающихся их положения и полномочий, вопросов».

Эта телеграмма, отправленная главным образом трудами виднейших представителей «независимых», яснее всего показывает, какую политику намеревалась вести Германия народных депутатов в отношении Москвы.

О более тесных связях, тем более о союзе, нельзя было и думать. Это сделало бы совершенно невыносимым наше положение в отношении Антанты, которая могла бы обратиться ко всем принудительным средствам политики перемирия. Избегали даже всяких отношений, которые могли быть либо неправильно истолкованы, либо использованы во зло. Так, военным властям Ковно, которые просили указаний о том, как поступить с советской делегацией, ожидавшей разрешения на въезд в Германию, было сообщено, что делегацию просят отказаться от приезда.

В то же время кабинет оборонялся от советской пропаганды и от вмешательства во внутренние германские дела. И именно представители «независимых» никогда не заикались о том, чтобы идти рука об руку с Москвой. Еще 27 декабря, за день до выхода «независимых» из правительства, кабинет обсуждал польское предложение, которое должно было привести к договору о поставке оружия. Гаазе возражал против такого договора не из чувства солидарности с Москвой, а потому, что он считал большевиков в военном отношении сильнее поляков и опасался, что в случае поражения последних с нами поступят как с их сообщниками. А Каутский защищал несомненно правильную точку зрения на договор как на ловушку для вовлечения нас в конфликт; с большевиками, говорил он, надо быть очень осторожными, потому что они пробовали подорвать возможность мирного договора Германии с Антантой.

Такова была в общих чертах политика, которую вели в отношении русских народные депутаты под руководством «независимых»; она соответствовала нашим потребностям и потому была единственно правильной. Кроме того, оглядываясь назад, испытываешь приятное удивление от того, сколько реально политического чутья обнаруживали люди, преемники которых осенью 1920 года в большом числе душой и телом продались Москве, ведя при этом предательскую игру для раздражения Антанты детскими и в то же время смертельно опасными провокациями.

Бунты против республики

Картина нашей революционной работы была бы совершенно неполной, если бы, изображая колоссальные размеры подлежавших разрешению задач, она не рисовала в то же время условий, в которых должна была осуществляться наша работа.

Бочка с порохом в качестве символа недостаточно точно изображает устойчивые и уютные наши кресла в министерствах. Мы работали днем и ночью среди постоянной опасности взрывов, которые нередко превращали Вильгельмштрассе в далеко не достаточно защищенную крепость. Я не намерен изображать различные пигмейские революции и бунты главными событиями революции. Почти все они были связаны с кровопролитием, и это обеспечило им печальную и позорную память. Достаточно вспомнить: 9 ноября старое государство окончательно рухнуло, настолько окончательно, что от сильнейшей его опоры, армии, едва оставались развалины. Общее положение, особенно условия перемирия и грозивший мирный договор, естественно, ставили некоторые пределы преобразованию старых учреждений. Понятно, что было невозможно спокойно отремонтировать и обновить машину, которая не могла ни на минуту остановиться, и даже наоборот — вследствие потребностей, вызванных проигранной войной, должна была исключительно напряженно работать. Но крушение империи устранило, по крайней мере, внутреннее неравенство и несвободу, каждому легально проявлявшемуся мировоззрению был открыт свободный путь. Обе рабочие партии держали в своих руках высшую правительственную власть. И тем не менее «углубление революции» ни на один день не прекращалось, были даже люди, которые намеревались превратить революцию в длительное состояние. То, что массы, после 9 ноября, перенеся государственную власть на своих доверенных людей, не отправились по домам, чтобы продолжать обычное дело с того места, где оно остановилось перед революцией, было совершенно понятно. Еще кипели в них ненависть и негодование против старого государства, собранные в долгие годы мира и войны. Они не могли сразу установить нужное отношение к новому государству, не могли то государство, которое вчера было врагом и угнетателем, сегодня считать другом или даже своим достоянием. Они могли это тем меньше, что этот друг был еще обременен всем несчастным наследием кровопролитной войны, и значит, не мог улучшить условия их жизни и смягчить их нужду. Кроме того, должно было пройти первое упоение непривычной свободой, надо было освоиться с новыми условиями, надо было ознакомиться с новыми правами и научиться пользоваться ими. Революционные недели для измученного до мозга костей пролетариата были как бы передышкой, после четырех лет непрерывной работы или сидения в окопах. Гисбертс как-то сказал: народ, у которого позади такая война, имеет право несколько недель быть пьяным.

Таким образом, массам нельзя вменить в вину того, что произошло при республике и против нее, с ноября по январь и затем еще раз в марте. Тем более должны мы кровавые события, уличные стычки, захваты газет и нападения, происходившие в то время, отнести на счет тех, кто знал, что все это было не чем иным, как самоуничтожением пролетариата, борьбой рабочих против рабочих. Революционная романтика, которая не мыслила переворота без кровопролития, и мания величия, почитавшего себя недостаточно удовлетворенным, праздновали на улицах Берлина оргии, где массы были тем же пушечным мясом, что и во времена Вильгельма II.

«Вожакам» множество раз вменяли в вину отсутствие единства в пролетариате; кто следил за моими постоянными усилиями создать это единство, тот признает, что на мне такой вины нет. Если же кто-либо из вожаков виноват в кровопролитиях, в создании пропасти между людьми одного класса, то это те, кто в республике, созданной рабочими, боролись тем же бессильным и самоубийственным оружием, что и в милитаристическом государстве, и кто ручными гранатами и снарядами пытался разрушить несомненную волю большинства пролетариата.

Первый бунт справа

«Кровавые собаки Эберт и Шейдеман». Берлин снова был полон этих криков. По Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе непрерывно проходили демонстрации, возбужденные до