властей, рабочих и солдатских Советов, и, во-вторых, укрепление связи между союзными государствами, которые в беспорядке переворота оказались совершенно изолированными одно от другого. Что рабочие и солдатские Советы нуждаются в объединяющем центральном Совете — было общепризнано. До I съезда Советов таким объединяющим органом был присвоивший себе эту власть берлинский исполнительный комитет. Этот исполнительный комитет постепенно втянул всех тех, кто «делал» революцию. Капитан фон Беерфельт, обер-лейтенант Вальц, Рихард Мюллер — «труп Мюллер», Ледебур, Деймиг и целый ряд неизвестных людей, для которых комитет был удобным способом воровать или устраивать на хорошо оплачиваемых местах своих невест, комитет ничего не сделал, но немало испортил нам в то время крови. В качестве главы рабочих и солдатских Советов он представлял высшее учреждение в государстве и не мог понять того, что — если у него на это хватит силы — призвание и смещение народных депутатов должно исчерпывать круг его компетенции, а исполнительная власть во всем объеме должна сосредоточиваться в руках депутатов. Так как комитет ничем не занимался, кроме прений, — Ледебур утопал в блаженстве от возможности говорить с утра до ночи — то ему казалось правильным то и дело отрывать и нас от работы вечными бурными заседаниями, где большей частью шла речь о самых смешных пустяках.

К счастью, I съезд Советов положил конец этой революционной романтике. Он доказал две вещи. Во-первых, как мало корней, несмотря ни на что, пустили «независимые» — за нами было значительное большинство и прежде всего ядро опытных и испытанных людей. И во-вторых, каким ненадежным и неопытным элементом в политике были солдаты. Они образовали свою фракцию, а между тем почти все в первый раз слышали о политике. Это доказывает также совершенно неполитическое происхождение 9 ноября.

Съезд Советов, как уже указано, принял гамбургские пункты. В этих требованиях обычно нерешительные и чуждые определенного направления представители солдат были совершенно солидарны. Далее, он избрал центральный, представляющий государство в целом, Совет, в который независимые, потребовав себе число мест, не соответствовавшее соотношению сил на съезде, не вошли. И наконец, после бесконечной борьбы с Гаазе и его сторонниками он назначил срок созыва Национального собрания. Уже 9 ноября независимые наотрез отказались от всяких соображений о Национальном собрании. Когда были созваны народные депутаты, мы добились только того, чтобы вопрос был отложен. Теперь срок был твердо установлен «революционной организацией», что, впрочем, не только не удержало крайних от продолжения борьбы, но даже, наоборот, послужило сигналом к январским и мартовским волнениям.

Делались даже попытки подчинить все работы съезда самому грубому давлению улицы. Это было время, когда Карл Либкнехт ежедневно собирал своих сторонников в Аллее Побед. Принципом было ни за что не допускать успокоения, все время «поддерживать течение Ахерона», прежде всего гнать на улицу безработных, или — что то же самое — солдат. Помню один дождливый воскресный вечер в ноябре. Эберт и я вместе с тогдашним военным министром Шейхом были заняты работой в канцлерском доме, как вдруг сообщили о приближающейся демонстрации. Закрыли чугунные ворота и погасили свет в окнах, выходящих на улицу. Шествие приблизилось в темноте, с красными флагами, кровожадными плакатами, непрерывными криками: «Долой Эберта — Шейдемана! Да здравствует Либкнехт!» Массы, запрудившие площадь Вильгельма, стояли перед чугунными воротами, мы стояли в одной из темных передних комнат, как на острове. Постепенно установилось спокойствие. Либкнехт говорил, стоя в автомобиле. Короткими фразами, монотонно, все одно и то же: дикое возбуждение, словно опьянение своею властью и присутствием приверженцев. «Там сидят они, предатели шейдемановцы, социал-патриоты. Мы сегодня же можем покончить с этим гнездом». Сочувственное рычание… И вдруг драма превращается в сатиру. В другом корпусе канцлерского дома появился свет и открылось окно. Эмиль Барта показался народу. Он мог быть спокоен за себя, его не могли считать предателем, он ведь сделал революцию, освободил народ. «Товарищи!» Но он обращался не по адресу. Здесь он мог на опыте узнать, что такое народное расположение и как долго можно опираться на столь несокрушимые заслуги, какие числились за ним в первом «очаге революции». «Заткните рот. Этакий нажравшийся. Тоже, наверное, набил уже карманы». Ему едва дали начать говорить, и сцена, начавшаяся пафосом Либкнехта, окончилась вульгарной перебранкой между отцами революции.

Сначала съезд Советов считался идеалом, венцом движения. Но как только выяснился перевес социалистического большинства и нежелание пускать куда бы то ни было Либкнехта и Розу Люксембург — их никуда не избирали, — съезд превратился в орудие «контрреволюций», с которым была начата борьба. Либкнехт привел свою толпу, устроил правильную осаду ландтага, где происходили заседания, и проклинал с балкона заседавших в зале «прислужников буржуазии». Время от времени делегаты радикально настроенных предприятий ломали рогатки у входа и прокладывали себе путь в зал. Знамена, плакаты, громовые декларации от имени сотен тысяч, числа нулей которых нельзя было проверить, — так проходили они перед местом президиума. Как волны, которыми разлилось вышедшее из берегов человеческое море Берлина. Было чудом, что это терроризуемое собрание решилось вынести «контрреволюционную резолюцию о созыве Национального собрания».

Общая конференция союзных государств

Общая конференция союзных государств собралась 25 ноября в зале конгрессов в канцлерском доме. Она дала положительные результаты: признание необходимости сохранить единство государств. Указывали и на сепаратистские выпады, о которых выражалось сожаление: переговоры Эйснера с Францией, попытка Гамбурга, под влиянием Лауфенберга, завязать сношения с Советской Россией. В общем же первое место занимали два вопроса: мир и Национальное собрание. Основой для прений о мире служили очень неудачно прочитанный по записке доклад Зольфа, который, по-видимому, совершенно не знал ни своих слушателей, ни их воззрений. За очень небольшим исключением, присутствовали только социалисты и среди них радикальнейшие вожди «независимых». Зольф же старался доказать, что не будет ни мира, ни продовольствия, пока не установятся «спокойствие и порядок», что в то время было равносильно полному затушевыванию всех революционных перемен; кроме того, он предсказывал конец господства большевиков и говорил о «сильных течениях в пользу конституционного государства» в России. То, что он высказался за скорейший созыв Учредительного собрания, и притом не в Берлине, было тактически совершенно неуместно. Он дал Эйснеру блестящий повод представить его воплощением дореволюционной косности и затем развернуть свою фантастическую программу. Эйснер утверждал, что воля Антанты направлена прежде всего на устранение людей старого режима, что условия Клемансо обращены против Вильгельма II, а не против германского народа. Господство в Германии радикальнейших людей соответствует желаниям Антанты, лишь бы эти люди не были неподвижны.

На следующий день после баварской революции Антанта была готова смягчиться. Лучше всего поставить во