хрипоты и безумия. Душою движения были так называемые «революционные старшины» с Карлом Либкнехтом во главе. Ноябрьские недели общим своим возбуждением и общим сознанием рабочего класса, что им завоевано ценное достояние, которое он обязан защищать, не подготовили благоприятной почвы для распыления всего движения. Правда, в Аллее Побед, которую Либкнехт избрал сборным пунктом своих шаек, каждый день доходило до ссор и драк. У шофера канцлерского автомобиля, в котором я часто ездил вдоль Тиргартена домой, были тоже неприятные встречи: когда он проезжал в пустом автомобиле по Тиргартенштрассе, его остановили несколько спартаковцев, которые открыли двери автомобиля и искали «предателя». Ходить по улице пешком было невозможно.

Новое возбуждение вызвала в крайней левой, усилившейся к тому же советом безработных и советом дезертиров, торжественная декларация Антанты, объявившей большевиков при занятии Одессы вне закона; по газетным сообщениям из Петербурга, вследствие этого неслыханного объявления вне закона среди рабочих была устроена ужасающая кровавая баня. Понятно, что такие известия должны были сильно волновать германских рабочих. Они считали, что русский рабочий класс водрузил знамя свободы, которое теперь желала низвергнуть Антанта. Но и на другой стороне замечалось движение: реакция чуяла весну. Она думала, что настал момент убрать все революционные декорации, чтобы прежде всего свести счеты со всем социалистическим и пролетарским. Эта мысль породила комический бунт 6 декабря. Его инициаторами было несколько молодых людей из министерства иностранных дел, которым, разумеется, не нравилось новое направление, граф Матушка и фон Рейнгабен. Инсценирован он был на деньги фон Штума, который тогда руководил отделом информации. К ним присоединились две в высокой степени подозрительные фигуры, упомянутый уже Спиро и некий Фишер, который в Копенгагене позднее занимался сомнительным репортажем. Во главе нескольких сот солдат и студентов эти герои продефилировали перед государственной канцелярией, провозгласили там Эберта президентом, на что Эберт, разумеется, не отозвался, и ворвались в помещение палаты господ, где арестовали ненавистный исполнительный комитет. Правда, через час был водворен полный порядок, но только потому, что все начинание было делом нескольких смешных и бестолковых людей, у которых не было ни осмотрительности, ни мужества. Во всяком случае, характерно, что в революционном Берлине высшие государственные власти могли быть просто захвачены, как какой-нибудь нелегальный игорный дом. Но самое печальное было то, что эта глупая выходка стоила человеческих жизней. Она врезалась в чрезвычайно напряженное настроение, которое в тот же вечер разрешилось уличной борьбой между солдатами и рабочими, взволнованными чудовищно преувеличенными слухами о реакционном государственном перевороте. Свыше 40 пролетарских трупов снова лежало на улицах Берлина. Следующие кровавые события возникли на другой стороне. Под руководством Либкнехта они странным образом были направлены против человека, который позднее должен был стать душою самой большой попытки к бунту, а именно против независимого президента полиции Эйхгорна. На одном из спартаковских собраний было решено сместить Эйхгорна и захватить помещение президиума полиции. Несколько сот человек пришли на Александерплац, и там дело дошло до настоящей перестрелки, в результате которой на месте осталось несколько убитых. Как я уже сказал, I съезд Советов 16 декабря прошел весь под знаком кровавых демонстраций небольших кучек, за которыми никого не было. Особенно характерно было вторжение страшно радикально настроенной группы солдат, которые якобы именем расположенных в Берлине воинских частей заставили впустить их на съезд и изложили свои требования при невероятном шуме всего собрания. Некоторое время спустя выяснилось, что ни одна из якобы заинтересованных в этом выступлении воинских частей ничего о нем не знала. Между тем Либкнехт произносил на улице свои обращения; тогда как до открытия съезд приветствовали как высшую власть Германии, теперь Либкнехт гремел: «В Берлине не будет больше покоя, рабочие не позволят запереть их на заводах. Они будут контролировать этот съезд и внушительными демонстрациями подобно сегодняшней навяжут этому съезду свое мнение». Понятно, что меня эти сверхрадикалы поносили самым ужасным образом. «Предатель народа, подлец, негодяй» — все эти любезности сыпались на меня, как раз когда я говорил по вопросу о «согласительном предложении». Когда на выкрик: «Прежде всего уберите Шейдемана!» — я ответил: «Через полчаса я все равно пойду обедать», зубоскалы были, разумеется, на моей стороне, и, ввиду невообразимо нараставшего шума, я заключил словами: «Ответ, который вы желаете от меня услышать, вам дадут 19 января (день выборов) германские рабочие».

Кровавый сочельник

Следующая неделя была полна душной напряженности. Все предчувствовали новые взрывы. Непосредственным поводом к новым вспышкам кровавой распри послужила борьба за роспуск или, по крайней мере, сокращение так называемой «дивизии народного флота». На городского коменданта Вельса, которому было поручено очищение захваченного матросами дворца, внезапно напали несколько сот матросов и арестовали его вместе с сотрудниками. В то же время государственная канцелярия была окружена матросами, и таким образом было арестовано правительство. Я сидел за столом в одном знакомом доме, и, когда в 4 часа дня хотел отправиться в государственную канцелярию, меня вовремя удержал приехавший аккуратно в назначенное время шофер. «Не уходите отсюда, правительство захвачено, матросы взбунтовались, на телефонной станции поставлена стража, нельзя ни войти, ни выйти из государственной канцелярии». Не слишком приятно пораженный, я спросил: «Как же вы выехали оттуда, если там все занято?» — «Меня спросили, куда я хочу ехать, я ответил, что должен ехать за вами; тогда один из матросов сказал: ну, тогда поезжайте скорее, его-то нам и не хватает». Мои попытки снестись с государственной канцелярией по телефону были тщетны. Тогда я позвонил военному министру Шейху, чтобы попросить его освободить правительство. Затем, по счастью, я вспомнил, что в государственной канцелярии есть городской телефон, по которому можно говорить, минуя центральную станцию канцелярии, — № 998. Через две минуты я говорил с Эбертом. Он рассказал мне, что произошло. Я сообщил ему, что уведомил министра Шейха и просил об освобождении. Между тем Эберту уже тоже удалось установить связь с внешним миром. Со времени войны в государственной канцелярии остался неизвестный ворвавшимся аппарат и провод к Главному командованию, который также не проходил через центральную станцию. Благодаря этому Эберту удалось прежде всего снестись с воинскими частями, которые под начальством генерала Лекиса только что вернулись с фронта и были на стороне правительства. К вечеру перед зданием канцелярии и позади него появились войска, прибытие которых заставило матросов, после шумных переговоров, удалиться. Таким образом, не будь прямых телефонных проводов, горсточка вооруженных людей могла бы сбросить правительство.

Однако комендант города Вельс и его сотрудники все еще оставались под арестом у матросов, которые отвели их в погреб. Перед вечером предводитель матросов Радке заявил сам,