права на его свержение, чем трусость и молчаливое исчезновение всех, кто до тех пор, по происхождению и призванию, был собственно опорой престола. Никто не шевельнул пальцем. Я думаю, что какой-нибудь, полный надежд, претендент на корону уже приготовил список государственных изменников. Но не пролетарские имена составляют этот список, а имена тех, кто без борьбы, не проронив ни звука, очистил фронт королевства Гогенцоллернов.

Народные уполномоченные

Итак, народные уполномоченные, так сказать, шестиголовый канцлер, заседали на Вильгельмштрассе. Независимых пришлось силой принудить к единственно возможной форме работы, именно к сотрудничеству обеих социалистических партий. Даже в день революции они не соглашались ни на что, разве только на образование правительства на 24 часа, для подписания перемирия. Нужно было собрание рабочих и солдатских Советов в цирке Буш, где закричали Либкнехта, для того, чтобы друзья Гаазе вспомнили о своих обязанностях перед рабочим классом.

История возникновения и состав этого высшего правительственного учреждения, с заимствованным русским наименованием, внушали мало надежд. Обе партии делегировали сюда именно тех людей, которые в течение двух лет были вожаками обоюдной борьбы; то, что они до этого времени участвовали в руководящих органах одной и той же партии, скорее ухудшало, чем улучшало дело. Кроме того, из преклонения перед «революционными старшинами» независимые провели в народные депутаты принадлежавшего к числу старшин Эмиля Барта, который, мягко говоря, ни по своим внутренним данным, ни по своему прошлому не соответствовал этому посту. Все 9 недель совместного депутатства разворачивалась изумительная картина попыток Ландсберга воспитать Барта до уровня элементарных нравственных понятий. И позорно было поведение Гаазе, который каждый раз, прежде чем занять ту или иную позицию, испытующе косился на Барта, чтобы узнать, согласен ли он с ним, и этим показателем радикализма окончательно определял свою точку зрения.

Это была та типичная стратегия расчетов, на которой независимые потерпели крушение в качестве самостоятельной политической партии. В Совете народных депутатов Эберт взял внутренние и военные дела, Ландсберг — финансы, Дитман — различные, Барт — социальную политику, а я — печать. При этом следует заметить, что ни один из народных депутатов не был самостоятельным управителем своего ведомства.

Каждый из них был скорее контролером, приставленным к соответствующему министру или министерству. Понятно, что отсюда возникали всевозможные конфликты: чаще всего между министром иностранных дел Зольфом и Гаазе. Эберт хорошо ладил с военным министром Шейхом, точно так же Ландсберг с финансистами в министерстве и в Государственном банке.

Дитман вскоре превратился в прилежного бюрократа. Барт произносил каждый день, в каждом заседании, перед своими пятью коллегами громовые митинговые речи, которые были, правда, утомительны, но зато занимали так много времени, что, пока он изливался в риторике, мы успевали справиться со срочной письменной работой. Решения всех политических вопросов принадлежали народным депутатам. Гаазе и Эберт должны были быть председателями с равными правами. Но Эберт, который по просьбе принца Макса Баденского (в полдень 9 ноября) был один день канцлером, совершенно заслонил своей энергией во всем половинчатого Гаазе. Он и работал в прежнем кабинете канцлера, тогда как другие разместились в приемных комнатах, а я в столовой, которая когда-то была рабочей комнатой Бисмарка. Помощником статс-секретаря был Бааке. Личным секретарем Эберта — Генрих Шульц, а затем Франк Крюгер; моим секретарем, а затем начальником государственного управления печати был Ульрих Раушер.

Государство, а в особенности Берлин, в первые дни после крушения империи были положительно сумасшедшим домом. Народ вырвался из мертвящих оков войны и в первом опьянении не знал, что ему делать со своей свободой. Ни у одного государственного органа не было больше определенной и бесспорной компетенции. Нагромождение учреждений и советов создавало невообразимую путаницу. Самое возникновение революции, не в центре, а во многих местах периферии, местный и ограниченный территориальными пределами характер революционных вспышек определили и дальнейший характер новых властей. Везде местный произвол, обособленное управление небольшою местностью без связи с целым. Этим объясняется, что целый ряд городов и округов провозгласили себя независимыми советскими республиками, стали вести, прежде всего, собственную продовольственную политику, подготовлять невероятные стеснения транспорту и что-то делать на свой страх даже в области внешней политики.

Тот факт, что буржуазия совершенно омертвела, вызвал во многих рабочих и солдатских Советах представление о монопольных правах социалистов, представление, которое не только тогда было жестокой, тяжко мстящей за себя логической ошибкой. То, что многие из этих стражей социализма услышали о нем 9 ноября в первый раз, конечно, не улучшало дела. Напротив, эти неофиты в тысяче случаев оставляли далеко позади старых, сведущих товарищей по партии, а несколькими спартаковскими фразами не раз увлекали сверстников этих последних в свое социалистическое мировоззрение. Движение машины до некоторой степени поддерживалось в эти недели единственно воспитанным в политических и профессиональных организациях ядром рабочего движения и верным своим обязанностям чиновничеством, которое продолжало работать под руководством новых начальников. Буржуазия, как таковая, испытывала только страх; господа консерваторы пошли так далеко, что исключили свои лозунги из заголовков газет, а социал-демократию — внемлите и удивитесь — признали в качестве государственно-охранительной силы. Этот наплыв чувств потом улегся даже в тех, кто в первые недели являлся к занявшим государственные посты социал-демократам и заявлял о своих симпатиях. Единственный раз буржуазия заявила о себе официально в письменной форме, когда председатель рейхстага Ференбах — 10 ноября он, как и большинство руководителей буржуазных партий, поспешно покинул Берлин, ничуть не заботясь ни о занимаемой им должности, ни о своих обязанностях, — заявил протест против устранения рейхстага от работы и угрожал его созывом. Это бумажное наступление опиралось единственно на силу прямого письменного заявления.

Частной собственности даже в эти первые неспокойные недели почти не трогали. Это тем более заслуживает упоминания, что «народные» летописцы капповского бунта усматривали его неудачу главным образом в недостаточном пользовании стенкой, к которой политические противники приставляются дюжинами. Только в типографиях буржуазных газет дело дошло до больших перепалок — «захват» берлинских буржуазных газет произошел 9 ноября совершенно по русскому образцу. Однако затем постепенно, с полного согласия независимых депутатов газеты были возвращены по принадлежности. Тем не менее еще целые недели после того меня положительно бомбардировали телеграфными заявлениями о незаконных цензурных вмешательствах какого-нибудь солдатского Совета, о неправомерном занятии или даже разрушении какой-нибудь типографии.

В качестве народного депутата и еще раньше статс-секретаря, я со всей энергией боролся с цензурой, этим беспомощным проявлением бюрократической ограниченности. И вот теперь мне приходилось по моему ведомству бороться с такими же, а часто еще худшими злоупотреблениями со стороны людей, которые именовались, по крайней мере в членских книжках, моими товарищами