О счастье! О чудо! Да будет благословен тот день, что привел меня к этому болоту! Да будет благословенна наилучшая, сильнейшая из пиявок, ныне живущих, да будет благословенна пиявка совести — Заратустра!»

Так говорил незнакомец; и Заратустра радовался словам его и почтительной манере речи. «Кто ты? — спросил он, протягивая ему руку. — Еще много между нами невыясненного и неясного, но, кажется, светлый и погожий день уже наступает».

«Я — совестливый духом, — отвечал тот, — и в том, что касается духа, трудно найти человека, более строгого, твердого и целеустремленного, чем я, кроме того, у кого я учился, — я говорю о Заратустре.

Лучше не знать ничего, чем многое — наполовину! Лучше на свой страх и риск быть дураком, чем мудрецом за счет чужих мнений! Я доискиваюсь основы:

— неважно, мала она или велика, называется болотом или небом. Пусть основа эта будет хотя бы в руку шириной — с меня достаточно: лишь бы была она основанием, на котором можно утвердиться!

— пусть хоть в руку шириной: на ней можно утвердиться. В истинно совестливом познании нет большого и малого».

«Так, может быть, ты — исследователь пиявок? — спросил Заратустра. — Может быть, ты, совестливый духом, до последних основ исследуешь пиявку?»

«О Заратустра, — отвечал совестливый духом, — это было бы слишком, если бы решился я на это!

Если что и познал я, так это мозг пиявки: это — мой мир!

Поистине, это целый мир! Но прости, здесь говорит уже гордость моя, ибо в этом нет мне равных. Потому и сказал я, что тут — я у себя дома.

Давно уже исследую я эту единственную вещь, мозг, пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь — мое царство!

— ради этого я пожертвовал всем, из-за одного этого все стало мне безразличным; и рядом со знанием моим — тьма невежества.

Совесть духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и не знал ничего другого: мне отвратительны все половинчатые духом, все туманные, выспренние, мечтательные.

Там, где кончается честность моя, я слеп, и хочу быть слепым. Но там, где желаю я знать, хочу я быть честным, а значит — строгим, твердым, целеустремленным, жестоким и неумолимым.

Ты сказал некогда, о Заратустра: „Дух есть жизнь, которая сама надрезывает жизнь“; это привлекло меня и привело к учению твоему. И поистине, собственной кровью умножил я знание свое!»

«И это очевидно», — отвечал Заратустра: ибо с руки совестливого духом все еще лилась кровь. Десять пиявок впились в руку его.

«О ты, странный товарищ, сколь многому учит меня такая очевидность — ты сам! И быть может, не все осмелился бы я доверить слуху твоему, столь взыскательному!

Ну что ж! Здесь мы и расстанемся! Но я хочу снова увидеться с тобой. Там, наверху, дорога к пещере моей: этой ночью будешь ты желанным гостем моим!

Я хочу исцелить также и раны тела твоего, на которое я наступил: я еще подумаю об этом. А теперь мне надо спешить — меня призывает крик о помощи!»

Так говорил Заратустра.

1

Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел неподалеку, на ровной дороге, человека, который корчился, как бесноватый, и, наконец, бросился ничком на землю. «Постой! — сказал Заратустра в сердце своем, — должно быть, это и есть тот высший человек, чей мучительный крик о помощи слышал я; надо взглянуть, нельзя ли чем-нибудь помочь ему». Но сбежав вниз, к тому месту, где лежал человек, он увидел перед собой старика: дрожь била его, и взор был неподвижен, и как ни старался Заратустра поднять его на ноги, все было тщетно. Казалось, несчастный даже не замечал, что рядом с ним кто-то есть; было жалко смотреть, как он с жестами отчаяния озирался по сторонам, словно покинутый целым миром и безмерно одинокий. Наконец, после всех этих корчей и мучительных судорог, он стал причитать:

О, кто меня отогреет? Кто меня еще любит?

Дайте тепла ваших рук,

Дайте пылающих углей остывшему сердцу!

Едва живой,

Бьюсь в приступе неведомой болезни, —

Раскаленные иглы всепроникающего холода

Пронзают плоть,

Я трепещу —

Ты, Мысль, преследуешь меня!

Охотник, скрытый тучами!

Ужасный! Безымянный!

Твой презрительный взгляд поразил меня молнией

Из непроглядной тьмы,

И вот лежу я в мучительных судорогах

И все извечные скорби и муки постигли меня,

Жестокий охотник,

Неведомый Бог!

Рази сильнее, глубже!

Пронзи, разбей мне сердце!

О, почему терзаешь ты меня тупыми стрелами?

Что еще увидел во мне

Твой злорадный, твой молниеподобный взгляд,

Взгляд Божества, что никогда не пресытится зрелищем мук?

Нет, не погибели моей ты жаждешь,

А страданий!

Зачем меня — терзаешь,

Неведомый, злорадный Бог?

Я чувствую, как ты крадешься,

Чего ты хочешь от меня в полночный час?

Ответь!

Ты гнетешь, подавляешь меня.

О! Ты уже близко!

Прочь! Прочь!

Ты прислушиваешься к моему дыханию,

Ты подслушиваешь биение сердца,

Ты, ревнивец! К чему ты ревнуешь меня?

Прочь! Прочь!

А эта лестница — зачем она тебе?

Хочешь проникнуть в сердце?

В сокровенные помыслы?

Бесстыдный вор!

Что ты задумал украсть?

Что надеешься выведать?

Что пытаешься выпытать?

Истязатель!

Бог пыток и казней!

Или должен я, как собака,

Пред тобой пресмыкаться

И всецело предаться тебе, виляя хвостом?

Напрасно! Уязви же сильнее,

Жесточайшее жало!

Нет, я не пес твой, я — твоя дичь,

Ужасный охотник!

Я — самый гордый из плененных тобой,

Сокрытый тучами разбойник!

Говори же,

Таящийся в молниях!

Подстерегающий на дорогах!

Что надобно тебе, Неведомый?

Как? Ты хочешь выкупа? Что я могу тебе дать?

«Потребуй многого», — советует гордость!

«Будь сдержан», — внушает другая.

Так это — я?

Ты жаждешь получить — меня?

Меня всего?..

И при этом ты продолжаешь пытать меня?

О, безумный, ты унижаешь мое достоинство!

Дай мне любви — кто обогреет меня?

Кто меня еще любит?

Дай мне тепла твоих рук,

Дай пылающих углей остывшему сердцу!