–Матвей!!!– крикнула она на бегу.

Он услышал, резко остановился, развернулся и, увидев бегущую к нему девушку, заспешил к ней навстречу.

–Клав, ты чего, чего?– перехватил он ее, запыхавшуюся, перепуганную, дрожавшую от страха, холода и адреналина.

–Эта…– переводя дыхание, не смогла сразу произнести фразу до конца Клава, лишь тыкала непонятно указательным пальцем куда-то.– Эта…

–Что?– испугался за нее Матвей, не понимая, что привело девушку в такое состояние.

–Куртка…– произнесла она наконец и повторила:– Куртка.

–Что куртка?– недоумевал Ладожский.

–Твоя куртка,– ухватив его за руки, сбивчиво, торопливо принялась объяснять Клава.– Рисунок на спине, лось этот…

–Это не лось, а олень,– поправил ее Матвей, откровенно недоумевая, что вообще происходит.

–Где машина, на которой вы едете?– спросила неожиданно Клавдия.

–Вон,– указал Матвей на припаркованный у тротуара микроавтобус типа тех бронированных инкассаторских автомобилей, что работают в банках и возят наличные купюры.

Наверняка он и был когда-то таковым, но состарился, уступив место «молодым» иболее модерновым моделям, способным получше защитить банковские деньги от налетов грабителей.

У Клавдии сердце ухнуло вниз, когда она увидела этот микроавтобус.

–Матвей,– чуть не рыдая, принялась объяснять она, тряся его руки на каждом своем слове:– Вам нельзя ехать! Никак нельзя! Тебе нельзя ехать на этой машине!

–Клавдия!– одернул Ладожский ее строгим тоном и, взяв за предплечья, несильно тряхнул.– Что за истерика с тобой? Что ты придумала? Почему нельзя?

–Кошмар!– произнесла четким голосом и посмотрела ему прямо в глаза Клавдия.– Мне приснился ужасный кошмар. Еще до того, как мы с тобой встретились на бабушкином девичнике. Предупреждающий, вещий сон. Я тогда его не поняла совсем, думала, ерунда какая-то. Но в этом сне ты, вот в этой куртке с лосем сзади на спине…

–Оленем,– поправил Ладожский.– Ребята из охотхозяйства подарили. Удобная.

–Да похрен на того оленя!– отрезала Клавдия, срываясь на крик.– Хоть мужик с рогами! Именно в этой куртке ты вот так же уходил от меня, только тогда я не знала, что это ты! И ты садился в эту самую инкассаторскую машину, и вы уезжали, и все… Понимаешь, все!– ухватив за рукава куртки, тряхнула его Клавдия.– Что-то ужасное произошло с вами и…

Вдруг перестав кричать и истерить, в один момент взяв себя в руки, она произнесла четким, ровным тоном:

–Матвей, вам нельзя ехать.

–Это невозможно, Клав,– не отрывая взгляда от ее голубых глазищ с расширившимися от эмоций зрачками, почти затопившими радужку, объяснил он.– Все согласовано с министерством обороны. Весь трафик, весь маршрут, время отправления и прибытия. Все. Мы не можем отменить поездку.

–Тогда поменяйте машину, выброси на хрен эту куртку, езжайте другой дорогой…– И она снова тряхнула его, еле справляясь с подкатившими к глазам слезами.– Сделай хоть что-нибудь, только измени обстоятельства! Слышишь?! Измени!

Он рванул ее к себе и прижал, погладив по растрепавшимся волосам и спине.

–Тише, тише,– успокаивал Матвей,– я тебя слышу, Клав, слышу.

Постояли так, обнявшись, Клаву колотила мелкая нервная дрожь, и он все поглаживал ее, утешая и немного покачивая.

–Хорошо,– сказал вдруг Ладожский, явно на что-то решившись.

–Что хорошо?– резко отстранившись и посмотрев ему в лицо, спросила Клава.

–Я переоденусь, и мы поменяем машину,– ответил он спокойно, отпуская ее из своих объятий.– И выехать нам придется часа на два-три позже.

–Ты мне веришь?– спросила потрясенным шепотом она.

–Не знаю, Клав,– честно признался Ладожский.– Но сделаю, как обещал.

–Спасибо…– прошептала Клавдия, у которой от облегчения мелко-мелко задрожал подбородок и вырвались слезы из глаз.

–За что ты меня благодаришь?– удивился Матвей, не удержался и поймал пальцами текущие по ее щекам слезинки.

–За все…– шмыгнула расхлюпавшимся в момент носом она.– За то, что поверил, ну или хотя бы решил не нагнетать.– И потребовала:– Пообещай мне, что, когда вернешься, обязательно позвонишь и сообщишь, что с тобой все в порядке. Пусть ты даже на меня и обижаешься.

–Я не обижаюсь, Клав,– прояснил свое отношение к их непониманию Матвей,– я не могу по-другому.– Поймал последнюю слезинку на ее щеке и пообещал то, о чем она просила:– Я позвоню.– Подумал и расширил свое обещание:– Ну, или тебе сообщат.

–Нет,– отрезала Клавдия, отказываясь от последней его фразы,– сам позвонишь. Ты обещал.

И шагнула к нему, поднялась на цыпочки, обхватила за шею и поцеловала. Не взахлеб, сгорая от желания, а прощально-обещальным, благословляющим, настоящим поцелуем зрелой женщины.

Оторвалась от мужчины, убрала руки с плеч и отступила.

–Езжай,– отпустила она его.

Развернулась и медленно побрела обратно к метро.

Ни разу не обернувшись.

Наверное, Матвей вместе со своими попутчиками-соратниками уехали, по крайней мере иной какой информации Клавдия не получила. Да и чувствовала она: уехал.

И потянулись бесконечные, обыденные дни за днями, в бытовых и рабочих хлопотах, наполненные постоянной тревогой, думами и воспоминаниями о Матвее и ожиданием его возвращения.

Ну да, Клавдия считала дни. И ужасно за него переживала.

И видела какие-то изматывающие, путаные сны, правда, точно чувствуя и понимая, что нет в тех сновидениях отчаяния или гибели. Поэтому, проснувшись, просто старалась забыть тревожное сновидение как можно быстрей.

А еще она обдумывала, бесконечно гоняя в голове, их разговор перед прощанием, сделанное Матвеем предложение и те его слова про любовь и сделку– и совершенно не знала, как ей поступить.

Вот как? Принимать его предложение и, как только он позвонит, прокричать свое согласие?

А он позвонит? Особенно после того, как Клавдия устроила переполох на пустом месте, вынудив Ладожского менять планы и машину, потакая ее якобы «видению», чтобы успокоить страхи девушки. А надо ли было?

Ладно, сейчас не важно, надо было менять ту машину или нет, сейчас первоочередно другое: вот он позвонит, сообщит, что вернулся, и что будет дальше? Они продолжат встречаться как ни в чем не бывало– или они расстались? Вернее, он с ней расстался… Или не расстался, а просто повторит свое предложение? Ну, вот он повторит, а она согласится?

Клавдия путалась в своих предположениях и бесконечных мыслях о Матвее, о себе и об их отношениях-неотношениях, накручивая себя, расстраиваясь, и ходила мрачная, смурная, погрузившись в работу, как в барокамеру, спасаясь от тревоги.

Но правду говорят: «Пришла беда– отворяй ворота».