– Приемным отцом.

– И за ним – с самых первых дней, как он появился у нас. Шагал на нетвердых ножках, маленький, держась за стенку.

Анна Филаретовна неожиданно всхлипнула. Из старой потрескавшейся вместительной сумки еще «советской закалки и качества» достала белоснежный батистовый носовой платок – весь в кружевах, поднесла к глазам.

– Что вы знаете про все это? – сказала она. – Вы и забыли небось, как это было. Весь этот ужас. А протоиерей Тихвинский был там и в апреле, и в мае. В апреле они вместе с семинаристами вели полевые археологические раскопки городища, искали фундамент церкви – древнейшей в этих степях. И когда Чернобыль взорвался… Он находился там и в мае, и потом приезжал – летом, осенью. И позже, когда уже больницы были полны. В деревнях и поселках за сотни километров от того места тоже начиналась эвакуация. В роддомах женщин уговаривали соглашаться на аборты. Этот богопротивный мерзкий грех. Но некоторым, попавшим в первую волну облучения, этот грех было совершать уже поздно. Дети рождались… Вы знаете, какие дети рождались тогда в тех роддомах? Некоторые родители отказывались от них сразу, а другие умирали. Его мать умерла родами, она была из Припяти. Ее муж работал на АЭС, они такие молодые были… В ту скромную апрельскую ночь они были дома. А утром мужа вызвали на АЭС. Он попал в первые ряды ликвидаторов, он был сотрудником и до конца выполнил свой долг. Потом его увезли в больницу, он не выжил. А она не хотела покидать Припять без него, тянула с эвакуацией. Затем ее все же отправили. После она узнала о своей беременности. Я не знаю, что ей предлагали врачи. Она отказалась и решила рожать. Она умерла родами. А Тихвинский… Они с женой всегда хотели иметь сына, а рождались девочки. И время шло, они старели. А тут этот малыш-сирота. Мальчик богоданный и уже в чреве материнском, хлебнувший столько горя, впитавший в себя этот ядерный ужас…

– Но у него ведь был… есть брат-близнец! – воскликнул Гущин. – Мы это только что установили, мать родная их не различит.

– Да, да, близнецы, – закивала Анна Филаретовна. – Они родились раньше срока, восьмимесячными. Тихвинский усыновил бы их обоих – два сына, это такое счастье. Но не забывайте, шел 1987 год, тогда хоть и перестройку объявили, а к церкви относились так же, как и раньше. Священник из лавры? Да кто это такой, да что он хочет? Сколько бюрократической дряни, сколько препон, проволочек пришлось ему преодолеть. Сколько бумаг и справок собрать на усыновление. Пока он все это собирал, другого малыша взяла другая семья. Обычно близнецов не разлучают, но там творилась такая неразбериха. Я все это знаю со слов Тихвинского и матушки. Такой ад был тогда… Больше всего боялись, что дети, пораженные радиацией в утробе матери, родятся уродами. И уроды рождались. Прятали их по детским домам с глаз долой. Вы были в таких детских домах? Нет? Не приходилось? А Тихвинские бывали, и я с ними ездила. Боже милосердный, за что посылаешь такое вот детям?! И больные рождались. Лаврушу сколько лечили, сколько потом возили по врачам, сколько любви ему было отдано, сколько заботы. Сначала такие шли анализы, что думали – и до пяти лет не дотянет. С такой кровью… Потом немножко стал выправляться, – по щекам Анны Филаретовны текли слезы. – В Морозовской больнице лежал и в Институте крови, бывало, маленький возьмет меня за руку, ладошка такая крохотная, теплая, а в вену иголка воткнута, капельницу ставят. Все ручки исколоты, в синяках, а он терпит… Сколько молились всей семьей, бога просили за него. Немножко выправился, но кровь все равно больная… Откуда здоровью-то взяться, когда такое облучение с момента зачатия. И вы думаете, у его брата по-другому? Может, еще хуже. Им немного времени отпущено, сроки у них малые.

Катя хотела что-то сказать, но ком в горле… Это был первый допрос, когда слезы…

– Получается, в семье мальчику не говорили, что он не родной? – спросил Гущин.

– Нет, он был сын Тихвинского и всегда знал только это – что он сын священника и внук священника и сам станет священником.

– Но они же с братом знакомы.

Анна Филаретовна молчала.

– И что, никогда прежде вы не слышали о Владимире Галиче и его отце Марке Галиче?

– Нет, я не слышала.

– А о фирме «Веста-холдинг»?

– Эти жертвовали на церковь. Помогали Лавруше строить, деньги давали.

– Владелец «Весты» Владимир Галич, – сказал Гущин.

– Господи, я вам все рассказала, что вам от нас еще нужно? – устало спросила Анна Филаретовна и убрала мокрый платок. – Где Лиза? Она станет беспокоиться, пустите меня к ней.

– Пожалуйста, подождите, – Катя наконец-то справилась с собой. – Помогите нам разобраться. Вы вот говорите, что мальчику в семье не говорили, что он не родной, что у него был, есть брат-близнец, растущий в другой семье.

– Истинно так. Он был нашим ребенком. Из рода Тихвинских.

– А он дружно жил в семье? С отцом, матерью приемной, с сестрами?

– Всегда. Все его очень любили. Девочки намного старше, мать он обожал. Отца почитал. По заповедям Господним.

– Но ведь он убегал из дома мальчишкой. Его даже в розыск объявляли как без вести пропавшего.

– Да, то в те ужасные дни, когда матушка умерла. Ему было двенадцать лет. Это смерть матери на него так подействовала. Отчаяние, испуг… бунт, если хотите. Он потом вернулся через два дня. И что-то с того времени в нем изменилось. Я замечала. Он стал вопросы отцу задавать.

– О чем?

– О Боге. О том, как Бог устроил этот мир.

– Фамилию его настоящих родителей вы знаете? – спросил следователь Жужин.

– Мать звали Тамарой, фамилия такая литовская или польская – что-то вроде Миржеч или Миркас, а может, украинская Миржаченко. Мне уже не вспомнить. Тихвинский однажды об этом сказал, и больше мы этой темы не касались.

– И за столько лет никто из его родственников не объявлялся, никто не интересовался его судьбой?

– Когда он был маленький, отцу протоиерею иногда звонили. И он сам звонил. Даже мне поручил звонить, это когда Лавруша лежал в детской больнице, я звонила и диктовала результаты анализов.

– Куда вы звонили?

– Не знаю, был телефон один… – Анна Филаретовна снова полезла в сумку и долго шарила там по дну, потом извлекла пухлую, растрепанную, перетянутую резинкой записную книжку с пожелтевшими и замусоленными страницами. – Вот тут вроде остался… на какую букву-то… вроде на «И».

– Почему на «И»? – спросила Катя. – Кто с вами говорил?

– Женщина, женский голос.

– Может, это мать? Настоящая мать, посмотрите на букву «Т» или на «М».

– Нет, таким командирским тоном матери не разговаривают. Его мать умерла родами. А то была не мать. Точно на «И», вот они, телефоны, два их тут.

– Почему они записаны у вас на «И»? – Следователь Жужин забрал у нее книжку, чтобы списать номера.

Начертанные в середине страницы фиолетовыми выцветшими чернилами среди прочих номеров, они были семизначными и начинались на 201.